Чтение 32–й страницы книги ~Монументальная пропаганда~

более что был в форме и при оружии, кобура его висела на стуле. Он выхватил
из кобуры револьвер и направил его на потерпевшую Бауман.

- Застрелю, сука! - закричал он, но тут же, вспомнив про хозяйку,
оборотился к ней: - Извиняюсь за выражение.

Потерпевшая с криком, не имевшим словесного выражения, кинулась бежать.
Сараев, повинуясь проснувшемуся в нем (как он показывал впоследствии)
охотничьему инстинкту, кинулся за ней и ворвался вместе с ней в комнату, где
на кровати в холщовой ночной рубахе, спустив на пол худые голые ноги, сидела
безумного вида старуха. Увидев ворвавшегося в дом человека с оружием,
старуха свалилась на пол и с криком "Казаки!" полезла под кровать. Завершить
сей маневр она не успела, скончавшись от разрыва сердца. Так и умерла на
четвереньках, с головою, засунутой под кровать. Это уже видели и сбежавшиеся
на шум соседи. Говорили, что, осознав случившееся, капитан Сараев совершенно
протрезвел, спрятал револьвер, пощупал у старухи пульс и, поднявшись с
колен, сказал, ни к кому не обращаясь: "Ну какой же я казак? У нас казаков
никаких нет, а есть законная советская власть". И с этими словами вышел.

Конечно, праздник был испорчен. Наши герои, какие бы они ни были,
убивать старуху не хотели. Пошутить, попугать - это другое дело.

Большого скандала из этого дела не вышло. Хотя Ида Бауман и пыталась
привлечь к суду всех четверых, ей в конце концов разъяснили, что граждане
Ревкина, Кашляев и Жуков виноваты только в мелком нарушении общественного
порядка и им поставлено на вид. Что касается милиционера Сараева, то тут
хотя имело место превышение полномочий, но он же не стрелял и гражданке
Ревекке Бауман незачем было лезть под кровать и совершать такие сложные
физические движения в ее возрасте, да еще во время сердечного приступа. Ну,
а многие рассудили, что старушка свое отжила и все равно померла бы, хоть
так, хоть эдак. Короче, капитану Сараеву был объявлен выговор и задержано на
год присвоение очередного майорского звания. А все остальное шло своим
чередом.

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Пустые ожидания *

Глава 1

С приходом к власти нового руководства появилось много приятных Аглае
слухов. То ли Брежнев, то ли Косыгин назвали время правления Лысого позорным
десятилетием. Один из этих двух, а может быть, кто-то третий сказал, что с
гнилым либерализмом последнего десятилетия в ближайшее время будет
покончено. Похоже было, что эти слова произносились не зря. На партийных
собраниях, пленумах, конференциях имя Сталина сперва робко, а потом все
увереннее упоминалось в положительном смысле. Упоминания неизменно
встречались аплодисментами. В местном кинотеатре "Победа" в старых, сперва
документальных, а потом и художественных фильмах стал появляться знакомый
образ. Сначала где-то в каком-то кабинете на одну секунду мелькнул его
портрет. Тот самый, с трубкой, что был на столе у Аглаи. Потом уже живьем
его показали на встрече "Большой тройки" в Тегеране. Затем к годовщине битвы
под Москвой оказался он там, где ему и полагалось быть, - на трибуне
Мавзолея. Об очередном показе Сталина в кино Аглаю регулярно извещал
Диваныч, и она немедленно бежала на утренний сеанс, торопясь увидеть хотя бы
мельком дорогое лицо. При этом заметила, что была не одинока в своих
ожиданиях. Каждый раз, как только лицо возникало на экране, в задних рядах
раздавались робкие, иногда совсем одиночные аплодисменты. Аглая сама
хлопала, и ей казалось, что она совершает подвиг, хотя подвиг был
переменившейся властью вполне одобряемый. Тем не менее она хлопала и вертела
головой, пытаясь угадать, где он или они, ее незримые единомышленники. Но
разглядеть в темноте не могла, а потом люди выходили с непроницаемыми
лицами.

Глава 2

И другие признаки перемен после Октябрьского пленума ЦК КПСС 1964 года
Аглая воспринимала с надеждой. Хрущев осужден. Совнархозы упразднены.
Отменено разделение обкомов на сельские и городские. Выражение "культ
личности" со страниц печати исчезло. Уже почти никто и нигде не говорил о
незаконных репрессиях, а случайные упоминания сопровождались оговорками, что
было их не так уж и много и не надо преувеличивать. Кукурузу перестали
называть царицей полей. И перестали ее сажать. Зато посадили писателей.
Правда, пока только двух. Но была надежда, что посадят и остальных. Одного
математика упекли в сумасшедший дом. Одного историка поместили туда же.
Чехословацкие ревизионисты объявили своей целью социализм с человеческим
лицом. Советские танки пришли и ревизионистов поправили. Аглая всем этим
событиям радовалась. Хотя ей казалось, что руководство КПСС ведет себя
нерешительно. Сталина в кино показывают, но редко и осторожно. С ней самой
все оставалось, как прежде. Никто не торопился перед ней извиниться и
восстановить в партии.

Глава 3

Но если Аглая была недовольна медленным развитием событий, то ее сосед
Марк Семенович Шубкин был недоволен направлением этого развития. И как
коммунист-ленинец не мог пройти мимо. Он писал в ЦК письма с требованием
освободить писателей, вывести войска из Чехословакии, вернуться к ленинским
нормам внутрипартийной жизни, поставить памятник жертвам сталинизма,
отменить цензуру и напечатать его роман "Лесоповал" в одном из ведущих
советских журналов. Ответ на очередное послание пришел очень быстро, и по
тону его Марк Семенович понял, что времена переменились сильнее, чем
показалось вначале. Ему было сообщено, что его предложения носят откровенно
провокационный характер, от них веет политической незрелостью, а может, даже
чем-то похуже. Его поставили в известность, что, если он не перестанет
распространять свои нелепые измышления, ему придется покинуть ряды КПСС и не
исключены дальнейшие последствия. Дальнейшие последствия Шубкину при его
богатом жизненном опыте и развитом художественном воображении сразу
представились в виде дремучей ханты-мансийской тайги с сугробами по грудь,
морозами за 50 градусов, визгом бензопилы "Дружба" и отмороженным носом. На
короткое время он перестал писать письма, притих и, пожалуй, притих бы
надолго, но, включив однажды приемник, из передачи Би-би-си узнал, что его
роман "Лесоповал" опубликован в Мюнхене известным эмигрантским издательством
"Глобус". Как это случилось, Шубкин понятия не имел. Очевидно, рукопись
ходила по рукам и в конце концов попала в такие руки, которые туда, на
Запад, ее увезли.

Таким образом, в районе появился свой диссидент. Чем местные органы
поначалу были очень довольны. При отсутствии диссидентов у центрального
начальства могла возникнуть мысль, что и органы в этой местности не нужны. А
есть диссиденты - есть и работа. Можно расширять штаты, требовать увеличения
бюджета, возрастает объем работы и шансы отличиться на героическом поприще
без малейшего риска для жизни. Потому что диссидент опасен идеологически, а
не физически. Он не вооружен, неловок, не умеет прятаться и уходить от
слежки. Поэтому, если бы не было в Долгове Шубкина, его стоило бы выдумать.
Выдумывать они тоже умели, но в данном случае оказалось не обязательно. Есть
реальный Шубкин, и есть целый кружок его учеников и поклонников, за ними
тоже надо следить, а на все это нужны штаты, зарплаты, машины и прочее.

Итак, Шубкин появился, проявился, органы заработали и прислали ему
повестку. Шубкин на всякий случай собрал в мешок самое необходимое в
тюремном быту: теплые носки и кальсоны, кружку, ложку и томик стихов Эдуарда
Багрицкого.

И прямо с мешком - туда. Антонина, естественно, пошла его провожать. У
порога простились всерьез.

Шубкин приготовился к изнурительным многочасовым допросам с криком,
матом и ослепительным светом в глаза, но действительность приятно обманула
его ожидания. Следователь Коротышкин оказался не совсем коротышкой, а так,
среднего роста и возраста, невзрачной внешности, с округлыми плечами,
пухлыми мягкими ручками и пухлыми пушистыми щечками. Волосы имел светлые,
брови выгоревшие, глаза бесцветные, зубы неровные, но без клыков. На
вурдалака он похож не был, да и на чекиста старых времен с глазами,
воспаленными от преданности рабоче-крестьянскому делу, ненависти к врагам
революции, водки, табачного дыма и недосыпа, тоже особо не смахивал. Одетый
в недорогой костюм пыльного цвета, он встретил Шубкина у входа в учреждение
и очень удивился мешку:

- Ну что вы в самом деле? Да зачем это? Неужели у вас об органах такое
странное мнение, что мы сразу всех прямо в тюрьму и ничего другого? Эта дама
с вами? Оставьте это ей. Если что - конечно, может случиться и так, - она
его потом принесет.

Мешок оставили Антонине, и это было хорошим знаком. Другой
обнадеживающей предпосылкой благополучного исхода было то, что пропуск
Шубкину оформили временный. После чего Коротышкин повел Марка Семеновича по
длинному коридору, обсуждая попутно парадоксы текущей погоды и возможное
влияние на нее достижений человечества в области химии и атомной энергии. В
конце концов Шубкин оказался в просторном кабинете, где за столом справа под
портретом Дзержинского сидел человек по фамилии Муходав, хмурый, худощавый,
желчный и как раз очень похожий на чекиста 20-х годов. Левый стол, под
вторым портретом Дзержинского, принадлежал Коротышкину. Коротышкин предложил
гостю стул, обыкновенный, с дерматиновой подушечкой и дерматином обитой
спинкой, сам сел за стол и, сцепив восемь пальцев между собою, оставил
свободными два больших пальца, чтобы можно было ими как бы в раздумье
вращать.