Чтение 32–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

провода.

По пути меня задержал наш врач Беленков:

- Товарищ комбат, как положение?

- Занимайтесь своим делом. Перевязывайте, быстрей эвакуируйте.

Он встревоженно переспросил:

- Быстрей?

Я разозлился.

- Если я еще когда-нибудь увижу, что у вас так перекосится физиономия
при одном слове "быстрей", поступлю как с трусом, понятно? Идите!..

По витой лестнице я поднялся на колокольню. Кубаренко был уже там.
Присев, он из-за каменных перил наблюдал в бинокль. Телефонист прикреплял
провод к аппарату.

- Сколько правее? - спросил я.

Кубаренко взглянул удивленно, потом понял.

- Ноль пять, - сказал он.

Я повернулся к телефонисту:

- Скоро ты?

- В момент, товарищ комбат.

Кубаренко протянул мне бинокль. Поправив по глазам, поймав резко
придвинувшуюся, сразу посветлевшую зубчатую линию леса, я повел стекла
ниже - и вдруг ясно, словно в полусотне шагов, увидел немцев. Они стояли -
стояли вольно, но уже выстроенные. Можно было различить боевые порядки:
группы, вероятно взводы, разделенные небольшими промежутками, были
расположены так: впереди одно отделение, позади, крыльями, - два. У
офицеров, тоже надевших каски, уже отстегнуты кобуры парабеллумов, которые
- я впервые тогда это увидел - они носят слева на животе. Так вот они, те,
что подошли к Москве, - "профессионалы-победители"! Сейчас они вброд
пойдут через реку.

- Готово! - сказал телефонист. - Связь, товарищ комбат, есть.

- Вызывай огневую...

И вот наконец-то, наконец-то произнесена команда, восстановлена
разорванная фраза.

- Прицел больше один! Правее ноль пять! Два снаряда, беглый огонь!

Я отдал бинокль Кубаренко.

Уже не различая немцев, я невооруженным глазом вглядывался в опушку,
напряженно ожидая разрывов. В деревьях блеснуло, потом рядом встали два
дымка. Я не смел верить, но показалось - цель поражена.

- В точку! - сказал Кубаренко, опуская бинокль; лицо его в крапинах
земли, кое-где размазанных, со вспухшей царапиной поперек лба, было
сияющим. - Теперь мы...

Не дослушав, схватив трубку, я скомандовал:

- Из всех орудий по восьми снарядов, осколочными, беглый огонь!

Кубаренко с готовностью, с гордостью протянул мне бинокль.

Я смотрел. Пристрелочные снаряды, видимо, кого-то ранили. В одном
месте, спиной к нам, несколько немцев над кем-то склонились, но ряды
стояли.

Ну, молитесь вашему богу! В гуле и грохоте, которые ухо перестало
замечать, мы услышали: заговорили наши пушки. Подавшись вперед через
перила, я видел в бинокль: на краю леса, где сосредоточились немцы,
сверкало пламя, вздымалась земля, валились деревья, взлетали автоматы и
каски.

Меня с силой отдернул Кубаренко.

- Ложись! - прокричал он.

Нас обнаружили. С оглушающим отвратительным гулом близ колокольни
пронесся "горбач". Он бил из пулемета. Несколько пуль стукнуло по
четырехугольному столбу, оставляя слепые дыры. Самолет пронесся так
близко, что я различил обращенное к нам злобное лицо. Мгновение мы
смотрели друг другу в глаза. Я знал, надо падать, но не мог заставить
себя, не захотел лечь перед немцем. Выхватив пистолет, впиваясь взглядом
во врага, я спускал и спускал курок, пока не кончилась обойма.

Самолет ушел по прямой. По колокольне стали бить из орудий. Один снаряд
угодил ниже нас в надежную каменную кладку. Воздух заволокло мелкой
кирпичной пылью, заскрипевшей на зубах. Но казалось: снаряды врага не
настоящие, они рвутся, будто на киноэкране, - рядом, но в ином мире, - не
то что наши: наши разят, кромсают тела. Опять пролетел "горбач". Опять
цокали пули. Я укрылся за каменный стояк. Телефонист застонал.

- Куда тебя? Дойдешь вниз?

- Дойду, товарищ комбат.

Взяв трубку, я вызвал Пономарева.

- Телефонист ранен. Пошли на колокольню другого.

Еще не договорив, я услышал свой странно громкий голос.

Все стихло. Пришла страшная, бьющая по барабанным перепонкам тишина.
Лишь очень, очень издалека, с тыла, доходило уханье орудий. Там дрались
наши; туда с новым клином приготовились ринуться немцы через наш заслон.

Я приказал Кубаренко:

- Управляй огнем! Секи, секи, если полезут.

- Есть, товарищ комбат!

Теперь вниз через две ступеньки, теперь скорее в роту.

Опять на Лысанку, опять вскачь - через село, к реке. Ох, как тихо!..

Возле берега, припорошенного снегом, кое-где почерневшим от разрывов,
пригнувшись, стремглав бежал кто-то с винтовкой. Я подскакал. На меня,
остановившись и моментально присев, смотрел черными глазенками Муратов.

- Слезайте, товарищ комбат, слезайте, - торопливо заговорил он.

- Куда ты?

- Во взвод... Передать, что командование ротой принял политрук
Бозжанов. - И добавил, будто извиняясь: - Вас, товарищ комбат, долго не
было, а он...

- Хорошо. Беги.

Мы разминулись.

У ротного командного пункта, у блиндажа, глубоко всаженного в землю, в
пятидесяти шагах за линией окопов, которые отсюда, сзади, смутно
угадывались по редким полоскам входных траншей, я спрыгнул, осадив
Лысанку. У нее уже не подрагивала кожа, не топорщились уши. Спасибо тебе!
Сегодня мы вместе прошли первую обстрелку... Захотелось приласкать... Но
некогда, некогда, друг! А она просила, она понимала. Бросив повод
подоспевшему Синченко, я ласково коснулся уздечки. Краем губы Лысанка
мягко поймала и на миг задержала мои пальцы. Я увидел выпуклый влажный
глаз, повернулся и быстро пошел к мерзлым ступенькам, ведущим в блиндаж,
на ходу крикнув:

- Синченко, в овраг!

В полутьме подземелья я не сразу разглядел Бозжанова. На полу,
привалившись к стенкам, сидели бойцы. Все вскочили, заслоняя скупой свет
из прорези лобового наката. Еще не различая лиц, я подумал: что такое,
зачем здесь так много людей?

Бозжанов доложил, что принял командование, заменив раненого Севрюкова.
Он, Бозжанов, политрук пулеметной роты, которая, по характеру нашей
обороны, была рассредоточена отдельными огневыми точками по фронту, весь
день - где бегом, где ползком - пробирался от гнезда к гнезду, навещая
пулеметчиков. Он кинулся к селу Новлянское, на участок второй роты, как
только противник, полчаса назад, перенес огонь сюда.

Мой первый вопрос был:

- Что наблюдается перед фронтом роты? Как противник?

- Никакого движения, товарищ комбат.

Глаза привыкли к полутьме. В углу, подпирая верхние бревна склоненной
головой, стоял Галлиулин.

- Что за народ? - спросил я. - Зачем сюда набились?

Бозжанов объяснил, что, ожидая рывка немцев, он решил перебросить сюда,
на командный пункт роты, один пулемет - сделать его подвижным, чтобы
парировать неожиданности.

- Правильно! - сказал я.

Бозжанов был несколько грузноватым, полнолицым (такова порода одного
племени казахов, которых, в отличие от племени воинов, худеньких, узких в
кости, зовут "судьями"), но в то же время очень подвижным, или, как
говорят, "моторным". Сейчас он стоял подтянутый, подобранный, докладывая
кратко, по форме. Внутреннее напряжение сквозило во взгляде, в сжатых
губах, в скупых, четких жестах. Будучи участником финской войны, он,
политработник, не раз побывал в боях, был награжден медалью "За отвагу" и
нередко высказывал желание стать строевым командиром. Это осуществилось
теперь, в грозный час боя.

У черного тела пулемета, установленного с заправленной лентой в
амбразуре, вытянулся невысокий Блоха. Он не сел, несмотря на позволение,
не прислонился к срубу, был серьезен.

Непоседа Мурин припал рядом с наблюдателем к бревнам лобового наката,
всматриваясь сквозь прорезь в даль.

Я подошел туда же. Неровности берега и противотанковый отвес кое-где
закрывали реку, но та сторона была ясно видна. Без артиллерийского бинокля
я не мог различить посеченных, расщепленных деревьев в том месте, куда
только что падали наши снаряды. Можно было заметить лишь несколько упавших
на снег елок. Они служили теперь ориентиром. Оттуда вот-вот, оправившись,
должны показаться немцы. Пусть покажутся! Кубаренко лежит на колокольне,
пушки наведены на эту полосу, туда смотрят пулеметы, туда нацелены
винтовки.

Тихо, тихо... Пустынно...

Прогремел резкий одиночный выстрел немецкой пушки. Я невольно напряг
зрение, готовясь увидеть выбегающие зеленоватые фигурки. Но в то же
мгновение будто сотни молотов забахали по листовому железу. Немцы опять