приставали к берегу послушные суда, не топтались благоговеющие скопища людей
у подножия его с цветами. Клумба перед основанием памятника заросла редким
северным бурьяном, ребятишки перебили каменьями стекла в помещении, бродяги
унесли из избушки музейную рухлядь, памятник обгадили чайки, ветры, дожди и
лютые северные морозы точили и покрывали трещинами мрамор, получившие после
смерти вождя помилование ссыльные и освободившиеся из лагерей заключенные
справляли нужду на монумент, писали изречения и непристойности на мраморе,
"и Аз воздам" -- выцарапал какой-то грамотей гвоздем па груди каменного
вождя, -- и "я получил свое, ты получи свое -- мы в расчете!" -- изрек
другой.
сибиряки избегают называть собственным именем дьявола и всякую нечистую силу
-- с тайным, коробящим душу трепетом употребляя слово "он", -- темной
осенней ночью, нарастив пять буксирных тросов, набросив стальную петлю на
"него", рабочий буксир городского порта, откомандированный на эту работу,
сронил "его" с постамента, сволок на середину реки. Речники передавали по
цепочке с корабля на корабль, с теплохода на теплоход жуткую новость: "он"
лежит вверх лицом и смотрит из воды"... Мы тоже нарвались на "него". Шли в
межень с севера, груженные рудой. Вахтенный без стука ворвался в мою каюту.
"Николай Андреич!.. Товарищ капитан..." -- и показывает пальцем за борт. У
самого губа дрожит, глаза под лоб завело, лицо белей бумаги.
и..." -- глянул за борт и, веришь -- нет, обмер, волос на голове вроде бы
ветром подняло... Со дна реки глядит "он"! Лицо бело, скорбяще. Не лицо,
прямо-таки лик. Всего, может, минуту-две и было нам видение, но памятно.
забило "его" ледоходом, занесло песком, зарыло каменьями, но до самой пенсии
ходил я в том месте с опаскою, на всякий случай рулил не фарватером,
бережней рулил -- риску-то сесть на мель почти нету. Река здесь широкая.
Километрах в двух от станка было здание метеостанции и три домика с
теплицей. Опытный овощной совхоз называлось это. Вот туда с худого клятого
места один по одному и начали перемещаться дома. Перешли и кедрачом
загородились. Школьники кедрач насадили, хотя здесь отродясь никто ничего не
садил, здесь только рубили, ловили, стреляли... Слышал я -- зауральское
село, где сын предал отца, тоже со своего места ушло, и забытый, проклятый
односельчанами мраморный памятник отцеубийце стоит, обмаранный птицами,
среди дикого леса.
впавшего киномаэстро, услышал я, что так хорошо начавшийся двадцатый век
испортили маньяки. Не испортили они его, испохабили совместно с нами. И
стоят по всему свету многокилометровые очереди к сооружениям, напоминающим
вермишельные ящики, замаливая грехи, жаждуя милости и благодати, несут люди
цветы, кланяются, плачут в храмах и маршируют у монументов императорам,
вождям, героям, а под слоем песка, на дне реки лежит "он", терпеливо
дожидаясь, когда его раскопают. Может быть, и дождется. "Он" нетленен. Мы --
смертны. Время и впрямь сильнее нас, сильнее бед и зол земных.
спереди по-иностранному писано, что он очень модный, современный и богатый
человек, кривя губу, спросил меня прошлым летом в Овсянке:
сказать "Пойду в магазин", говорят: "Пойду к Жуковскому". Кто он такой, этот
Жуковский? Что за знаменитость?
заведующий этим же магазином. Но, как видите, местная знаменитость -- и до
се почитаемый всеми односельчанами человек и хотя давно на пенсии, давно "не
у дел", но помнят его люди, все еще идут "к Жуковскому".
застенчиво улыбающегося, ко всем приветливого, доброго соседа, отца, мужа,
деда. Проработал он в овсянском магазине с сорок седьмого года до конца
годов восьмидесятых, ни разу не судим, не садим, за растраты, мздоимство,
воровство и плутовство не привлекаем.
солдат, рядовой, орудийный номер, окончил пять классов в 1927 году, в
Даурском районе, в селе Смоленка Красноярского края, бес -- почему-то с
переносом -- партийный, русский и наконец означено -- служащий.
малограмотному мужику, как возвышало его в глазах односельчан, да и в
собственных глазах тоже. Ныне шибко об себе понимающие борцы за народ и за
гуманность высокомерно и презрительно, не говорят, но выплевывают, как
харчок жевательной резинки -- ин-тел-ли-ген-ция! А если к этому добавляется
слово -- сельская, то это уж и вовсе получается -- тварь презренная, даже
вредная.
подтекста. Служащий -- это человек, призванный служить народу. Он и "вид" и
"марку" держал на людях соответственно редкостному званию -- всегда в
костюме, пусть и недорогом, но поглаженном, всегда в чистой рубашке, при
галстуке, если сам за прилавком, то и с голубым карандашом за ухом. Летом и
осенью в плаще ходил, зимою -- в полупальто с меховым воротником, которое
берег, и оно живо до сих пор, и его уж надевают только по хозяйственной
надобности.
от успехов, безнаказанности и разнузданности, советская власть в очередной
раз перетряхивала страну, как старую вшивую шубу, и гнала с места на место
народ, в первую голову крестьян, чтоб они не забывались, сидючи на земле и
работаючи от темна до темна, что идет борьба за всеобщее счастье и при
борьбе такой совсем не обязательно иметь свой дом, свое хозяйство, трудиться
и детей труду учить, а надо в страхе куда-то бежать, охать, двигаться,
разорять деревни, рушить храмы, жечь иконы и неугодные книги, орать на
митингах и вечерами в клубах и бараках: "Все пропью, гармонь оставлю..." и
"Стали, побольше бы стали, меди, железа вдвойне..."
края табуны пылили туда, в Забайкалье. Повезло тем, кто двигался вниз по
рекам, каково было тем, кому выпало устремляться вверх по течению, в горы, в
дремучую тайгу, в тундры, в степи, в пустыни?.. Но направители жизни и новой
морали считали, что в движении супротив течения и есть величайший смысл,
крепнет мускул и дух народа, а что ребятишек, стариков да мужиков и баб в
придорожье иль в ледяные торосы на Енисее закапывают -- так без потерь
борьбы не бывает, "лес рубят -- щепки летят", -- сказал мудрейший из мудрых,
отец, учитель и "корихвей всех наук", как его именовали речистые
пропагандисты.
Смоленка, которое стоит так и на таком месте, что с него можно картинки
рисовать иль открытки сымать и за деньги продавать. Я об этом говорю так
уверенно, что уже во времена новые бывал здесь, на подпором обезображенных
берегах, на воде, называемой морем, а на самом-то деле это дико и
наплевательски заросшая, мертвая во всех смыслах лужа, и ловил хариусов нa
подпертой, подмытой, робко, в кустах и средь полей прячущейся, окороченной и
униженной речке Смоленке, в которой ключевая, студеная вода и без сахара
сладка. Но и здесь, на выселении, хорошо обжившимся трудягам-крестьянам не
давали спокойно жить, все их гоняли по разнарядке на лесозаготовки, на сплав
леса, на какие-то бурные, многолюдные стройки. Увезут, забросят в котлованы,
в ямы, во льды и снега, подержат, поморят, погоняют и бросят. Хочешь --
возвращайся, хочешь -- тут оставайся, к индустриальному раю прикрепляйся.
артиллерийский полк, орудийным номером семидесятимиллиметровым пушкам и два
года около них учился родину защищать. Потом его уж все кренило к
хозяйственным службам: был завом военной столовой, в танковом полку и
механизированном корпусе при хлебозаводе -- пекарем, ну, а в поход на
восток, воевать с японцами отправился стрелком отдельной мех. дивизии.
Забайкалья, с коей знался еще до армии, да и отвековал с ней весь век. Ох,
сколько же за зтот век они отработали, отпахали вместе. Ведь он-то,
служащий-то -- хоть днем при карандаше за ухом и за прилавком отдохнет, а
она-то, Феня-то -- я уж так ее и буду называть, как все в деревне знают и
зовут ее -- на производство, да при дворе и при детях. А производство-то,
Господи, спаси и помилуй -- все те же лесозаготовки, все тот же лесосплав.
упасть. И никаких мечтов о гулянках иль о баловстве каком. Иной раз так
одежонка и не досохнет на теле, в сыром снова в лесосеку.
Контровский Владимир
Контровский Владимир
Прозоров Александр
Андреев Николай
Сертаков Виталий
Контровский Владимир