расположен лагерь пехоты, и сдали у крайней палатки толстому, с
короткою шеей и красным лицом, седому офицеру. "Вот он, Моллина",
- подумал Перовский, глядя в подслеповатые и сердитые глаза
Моллина. Офицер, выслушав то, что ему сказал герцогский
ординарец, кивком головы отпустил последнего и, едва взглянув в
поданный ему список, сдал арестанта караулу, стоявшему невдали от
палатки. На карауле зашевелились. От него отделилось несколько
солдат с унтер-офицером. "Следуйте за мною... Вы понимаете ли
меня?" - гневно крикнул унтер-офицер, толкнув растерявшегося,
едва владевшего собой Перовского. Три человека спокойно и
безучастно пошли впереди его, три - назади. Унтер-офицер шел
сбоку. Все спокойно поглядывали на Перовского, но он начинал
наконец понимать, в чем дело. Арестанта повели к огородам, бывшим
у берега Москвы-реки, в нескольких стах шагах от лагеря. Здесь,
на просторной, сыроватой площадке между опустелых гряд капусты и
бураков, виднелся столб и невдали от него несколько
свежезасыпанных ям. "Могилы расстрелянных! - пробежало в уме
Базиля. - Да неужели же эти изверги... неужели конец?" Он
бессознательно шагал за солдатами, увязая в рыхлой, сырой земле.
Его мучило безобразие и бессилие своего положения. Он видел над
собою светлое осеннее небо, кругом - пустынные, тихие огороды, за
ними - колокольню Девичьего монастыря, галок, с веселым карканьем
перелетавших с этой колокольни в монастырский сад, и мучительно
сознавал, что ни он, ни окружавшие его исполнители чужих велений
ничего не могли сделать для его спасения. Ему вспомнилось
Бородино, возглас доктора Миртова о свидании с ним, через
двадцать лет, в клубе. Голова его кружилась. Тысячи мыслей
неслись в уме Перовского с поражающею мучительною быстротой.
Назади послышался крик. Шедшие оглянулись. От лагеря кто-то
бежал, маша руками.
- Что еще? - проворчал, остановясь, унтер-офицер. Прибежавший, в
куртке и в шапочке конскрипта, молодой солдат что-то наскоро
объяснил ему.
- Отсрочка! - сказал унтер-офицер, обращаясь к Перовскому. - С
нашим герцогом это бывает - видно, завтраком забыли
предварительно угостить... До свидания.
Арестанта опять повели к маршалу. Даву показался Перовскому еще
мрачнее и грознее.
- Удивляетесь?.. Я приостановил разделку с вами, - сказал Даву,
увидев Перовского, - требую от вас окончательно чистосердечного и
полного раскаяния; указанием на своих сообщников вы облегчите
наши затруднения и тем спасете себя.
- Мне каяться не в чем.
- А если вас уличат?
- Я уже просил вашу светлость о следствии и суде, - ответил
Перовский.
Даву снова порывисто позвонил.
- Где же наконец Оливье? - спросил он вошедшего ординарца. -
Дождусь ли я его?
- Он здесь, только что возвратился от герцога Виченцкого.
- Позвать его!
Дверь сзади Перовского затворилась и снова отворилась.
- А, подойдите сюда поближе! - сказал кому-то маршал. - Станьте
вот здесь и уличите этого господина.
Перовский увидел смуглого, востроносого человека с черным
хохолком, франтовски причесанным на лбу, в узком поношенном
мундире и в совершенно истоптанных суконных ботинках. Его
маленькое обветренное лицо выражало безмерную почтительность к
грозному начальству. Черные глаза смотрели внимательно и строго.
"Пропал!" - подумал, взглянув на него, Базиль.
- Ну, Оливье, - обратился Даву к адъютанту, - приглядитесь
получше к этому человеку и скажите мне, - вы, как никто, должны
хорошо все помнить, - не этот ли именно господин был нами взят в
плен под Смоленском? Подумайте хорошенько... Что скажете? Не он
ли провел там у нас в городе, на свободе, целые сутки и ночью,
все разузнав, и, несмотря на данное слово, изменнически бежал? Вы
должны это в точности помнить. Ваша память - записная книжка...
Их , как помните, бежало двое: одного мы вскоре поймали и тогда
же на пути расстреляли, а другой скрылся... Не этот ли дезертир
теперь стоит перед вами?
"О, приговор мой подписан! - в ужасе, замирая, подумал Базиль. -
Этот раболепный офицеришка непременно поддакнет своему
начальнику. Иначе не может и быть! Боже, хоть бы мое лицо
исказилось судорогой, покрылось язвами проказы, если во мне
действительно есть хоть малейшее роковое сходство с тем
беглецом".
- Ну, глядите же, Оливье, внимательно, - подсказал Даву
адъютанту, - я вас слушаю.
Адъютант, переминаясь остатками ботинок, едва державшихся на его
ногах, неслышно подошел ближе к пленнику и пристально взглянул на
него.
- Да, помню, - негромко ответил он, - обстоятельство, о котором
вы говорите, ваша светлость, действительно было...
- Вы, Оливье, глупец или выпили лишнее! - не стерпев,
раздражительно крикнул Даву. - Вас спрашивают не о том, был ли
такой случай, или его не было: это я знаю лучше вас. Отвечайте,
приказываю вам, на другой вопрос: этот ли именно господин бежал у
нас из плена в ту ночь, когда мы заняли Смоленск? Поняли?
Перовский видел, как за секунду угодливые и, по-видимому,
совершенно покойные глаза адъютанта вдруг померкли, точно куда-то
пропали. Адъютант тронул себя за хохолок, прижал руку к груди и
вполголоса, побелевшими губами, произнес что-то, казалось, полное
неожиданности и ужаса. Базиль в точности не слышал всех его слов,
хотя они ударами колокола звонко отдавались в его ушах. Он
явственно только сознавал, как в наступившей затем странной
тишине вдруг жалостно и громко забилось его сердце, и он
помертвел. От него что-то уходило, что-то с ним навеки прощалось,
и ему болезненно, от души было чего-то жаль. И то, о чем он так
жалел, была его молодая жизнь, которую у него брали с таким
суровым, безжалостным хладнокровием. "Где же истина, где божеская
справедливость?" - думал Перовский.
- Я вас не слышу, ближе! - крикнул Даву адъютанту. - Говорите
громче и толковее.
- Этот господин, ваша светлость... - произнес Оливье, - я хорошо
и отчетливо все помню...
Перовский, держась за спинку близ находившегося стула, едва стоял
на ногах, усиливаясь слушать и понять, что именно произносили
бледные и, как ему казалось, беззвучные губы адъютанта.