так и повинуюсь. О, если б мог я дать обет тебе пред алтарем!
речи.
впиваясь в меня пристальным взглядом, который я, странным образом,
почувствовала, хоть и смотрела в другую сторону, - я понимаю, что в глазах
света мое предложение, по всей вероятности, выглядит неавантажным. Но, мисс
Саммерсон! ангел!.. Нет, не надо звонить... Я прошел суровую школу жизни и
чем-чем только не занимался! Правда, я молод, но мне уже приходилось вести
всякие расследования и возбуждать судебные дела, и я много чего повидал в
жизни. Удостойте меня вашей ручки, и чего только я не придумаю, чтобы
защитить ваши интересы и составить ваше счастье! Чего только я не разведаю
насчет вас! Правда, я пока ничего не знаю, но чего только я не смогу узнать,
если буду пользоваться вашим доверием и вы пустите меня по следу!
считает моими интересами, он так же обрекает себя на неудачу, как и стремясь
завоевать мою благосклонность, а теперь он должен, наконец, понять, что я
покорнейше прошу его удалиться.
- Полагаю, вы заметили, как поражен я был вашими прелестями в тот день,
когда ждал вас у "Погреба белого коня". Полагаю, вы заметили, что я не мог
удержаться от того, чтобы не отдать должного этим прелестям, когда откидывал
подножку кареты. То была лишь ничтожная дань Тебе, но дань искренняя, "С той
поры образ Твой запечатлен в моей груди. Не раз я целыми вечерами ходил взад
и вперед по улице, против дома Джеллиби, для того лишь, чтобы смотреть на
кирпичные стены, за которыми некогда пребывала Ты. Сегодня мне было
абсолютно не нужно являться сюда, и если я все же явился под предлогом
деловых переговоров, то этот предлог придумал я один ради Тебя одной. Если я
говорю об интересах, то лишь для того, чтобы зарекомендовать себя и свою
почтительную скорбь. Любовь была и есть превыше всего.
берясь за шнурок от звонка, - как, впрочем, и любого другого правдивого
человека; и я не могу отнестись пренебрежительно ни к какому искреннему
чувству, как бы неприятно оно ни проявлялось. Если вы действительно хотели
убедить меня в вашем добром мнении обе мне, пусть несвоевременно и
неуместно, я все же нахожу, что мне следует вас поблагодарить. Мне нечем
гордиться; и я не гордая. Надеюсь, - добавила я, не зная хорошенько, что
говорю, - вы сейчас же удалитесь, забудете о том, что вели себя совершенно
неразумно, и займетесь делами господ Кенджа и Карбоя.
я потянулась к звонку. - Значит, все это не послужит мне во вред?
подадите мне к этому повода.
хотя бы в далеком будущем, неважно, ведь мои чувства все равно никогда не
изменятся, - если вы иначе отнесетесь к моим словам, особенно насчет того,
чего бы я ни сделал для вас... запомните адрес: мистер Уильям Гаппи, площадь
Пентон-Плейс, дом восемьдесят семь, а в случае моего переезда или кончины
(от погибших надежд и тому подобное), пишите в адрес миссис Гаппи,
Олд-стрит-роуд, дом триста два.
визитную карточку и удалился с горестным поклоном. Когда он уходил, я
подняла глаза и снова увидела, как он, уже на пороге, оглянулся и посмотрел
на меня.
книгах и счетам, и много успела сделать. Потом привела в порядок свой
письменный стол и разложила все по местам, и была так спокойна и бодра, что
мне даже казалось, будто я окончательно выбросила из головы этот неожиданный
эпизод. Но, поднявшись в свою комнату, я, к собственному удивлению,
рассмеялась, потом, к еще большему удивлению, расплакалась. Словом, я
немного поволновалась, как будто в моей душе задели какую-то чувствительную
струнку, связанную с моим прошлым, - задели так грубо, как этого еще не
случалось ни разу с тех пор, как я зарыла в саду свою милую старую куклу.
ГЛАВА X
выходящем на Карситор-стрит, торговец канцелярскими принадлежностями, мистер
Снегсби, поставщик блюстителей закона, ведет свое дозволенное законом дело.
Под сумрачной сенью Кукс-Корта, почти всегда погруженного в сумрак, мистер
Снегсби торгует всякого рода бланками, потребными для судопроизводства,
листами и свитками пергамента; бумагой - писчей, почтовой, вексельной,
оберточной, белой, полубелой и промокательной; марками; канцелярскими
гусиными перьями, стальными перьями, чернилами, резинками, копировальным
угольным порошком, булавками, карандашами; сургучом и облатками; красной
тесьмой и зелеными закладками; записными книжками, календарями, тетрадями
для дневников и списками юристов; бечевками, линейками, чернильницами -
стеклянными и свинцовыми, перочинными ножами, ножницами, шнуровальными
иглами и другими мелкими металлическими изделиями, потребными для
канцелярий, - словом, товарами столь разнообразными, что их не перечислить,
и торгует он ими с тех пор, как отбыл срок ученичества и сделался
компаньоном Пеффера. По этому случаю в Куке-Корте произошла своего рода
революция - новая вывеска, намалеванная свежей краской и гласившая: "Пеффер
и Снегсби", заменила старую, с надписью "Пеффер" (только), освященную
временем, но уже неразборчивую. Потому неразборчивую, что копоть - этот
"плющ Лондона" - цепко обвилась вокруг вывески с фамилией Пеффера и
прильнула к его жилищу, которое, словно дерево, сплошь обросло этим
"привязчивым паразитом".
здесь, ибо вот уже четверть столетия, как он покоится на кладбище Сент
Эндрью, близ Холборна, под грохот подвод и наемных карет, раздающийся весь
день и половину ночи и подобный реву громадного дракона. Если в те часы,
когда дракон спит, мертвец и вылезает проветриться, если он и гуляет по
Кукс-Корту, пока его не заставит вернуться на кладбище кукареканье
жизнерадостного петуха, который почему-то, - интересно знать, почему? -
неизменно предчувствует рассвет, хотя обитает в погребе маленькой молочной
на Карситор-стрит, а значит, не может иметь почти никакого представления о
дневном свете, - если Пеффер и навещает когда-нибудь скудно освещенный
Кукс-Корт, - чего ни один владелец писчебумажной лавки не может
категорически отрицать, - то он приходит незримо, никому не мешая, и никто
об этом не знает.
"отбывал срок ученичества", у Пеффера, в той же писчебумажной лавке, жила
его племянница - низенькая, хитрая племянница, перетянутая, пожалуй, слишком
туго, и с острым носом, напоминающим о резком холоде осеннего вечера,
который тем холоднее, чем он ближе к концу. Жители Кукс-Корта поговаривают,
будто маменька этой племянницы, побуждаемая слишком ревностной заботливостью
о том, чтобы фигура ее дочки достигла совершенства, с детских лет шнуровала
ее сама каждое утро, упершись своей материнской ногой в ножку кровати для
большей устойчивости; а еще говорят, будто она заставляла дочь принимать
целыми пинтами уксус и лимонный сок, каковые кислоты, по общему мнению,
"ударили" в нос и характер пациентки.
либо не дошли до ушей юного Снегсби, либо он пропустил их мимо ушей, а
возмужав, посватался к обольстительному предмету этих слухов, получил
согласие и заключил два союза сразу - и брачный и коммерческий. Итак, мистер
Снегсби и племянница покойного Пеффера совместно проживают теперь в
Кукс-Корте, переулке, выходящем на Карситор-стрит, и племянница по-прежнему
дорожит своей фигурой, да и как не дорожить? - ведь эта фигура, правда, быть
может, и не всем по вкусу, но бесспорно должна считаться драгоценной, хотя
бы потому, что она так миниатюрна.
кровью", а по мнению их соседей, и "единым голосом". Этот голос, впрочем
звучащий из уст одной лишь миссис Снегсби, частенько слышен в Куке-Корте.
Мистера Снегсби же почти совсем не слышно, ибо чуть не все, что он хочет
сказать, говорит за него своим сладостным голосом миссис Снегсби. Это
смирный, лысый, робкий человек с блестящей плешью и крошечным пучком черных
волос, торчащим на затылке. Он склонен к уступчивости и к полноте. Поглядите
на него, когда он стоит на своем пороге в Кукс-Корте, одетый в серый рабочий
сюртук с черными коленкоровыми нарукавниками, и созерцает облака, или когда
он стоит в своей полутемной лавке с тяжелой плоской линейкой в руках и
разрезает пергамент ножницами или ножом в обществе двух своих "мальчиков" -
подмастерьев, - поглядите на него только, сразу скажете, что это
исключительно скромный, непритязательный человек. В такие часы из-под пола,
на котором он стоит, словно из могилы визгливого призрака, мятущегося в
гробу, нередко раздаются крики и вопли, испускаемые тем самым голосом, о
котором говорилось выше, и когда звуки эти становятся необычно
пронзительными, мистер Снегсби говорит своим подмастерьям:
раз возбуждало остроумие кукс-кортовцев, отмечавших, что имя это больше
подошло бы к самой миссис Снегсби, которая столь криклива, что ее
закономерно и очень метко можно было бы прозвать "гусыней". Однако это имя
принадлежит и, если не считать жалованья - пятьдесят шиллингов в год - да
крошечного сундучка с тряпками, является единственной собственностью некоей
тощей молодой девицы из работного дома (как полагают, ее окрестили
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Володихин Дмитрий
Смит Кордвейнер
Лондон Джек
Афанасьев Роман