Пушкина! Но я еще побарахтаюсь! Я посмотрю, что из всего этого выйдет. Да,
посмотрю!
молчали.
думал он, - как все это нелепо получилось, ведь мне обязательно надо было
увидеть Лину. Ведь она будет ждать! Боже мой, боже мой, какая глупость. И
как хорошо нам тогда было на море".
у входа на камнях и маленького человечка с указкой в руке.
усиками. Вся биография его читалась на его лице: сначала он, вероятно,
преподавал историю или географию в средних классах. Затем стал руководить
кружком краеведов - начинал с коллекции бабочек, птичьих гнезд и
гербариев, а кончил черепками чернофигурных ваз и обломками мраморных
надписей. И как раз подошло время открывать музей, так он, само собой,
сделался его экскурсоводом и директором. Вечерами он писал отчеты в центр
и составлял планы экспозиции, а днем проводил экскурсии. Жаловаться на
перегрузку не приходилось - сейчас вот, например, он водил по комнатам
только одного его, скучающего, равнодушного ко всему на свете курортника.
На все объяснения курортник этот только согласно кивает головой да
хмыкает. Что ему до города, что ему до многовековой истории его и что ему
до музеев? И действительно, город Зыбина совсем не интересовал, он
выглядел так обыденно и скучно, как будто кто-то, не глядя, рубанул
топором по куску старой пыльной Москвы, вырубил, вырвал несколько улочек
да и грохнул их сюда, на морской песок. И вот где-то возле тупичков и
особнячков Большой Мещанской заплескалось море!
входило, вдавливалось в него все глубже и глубже, проникало во все поры
его, плескалось и гудело во всех его мыслях и снах. Да! Она наполняла его
до краешков, эта "моря бледная сирень в мутно-лазоревом сосуде", только
он, пожалуй, еще не сознавал этого.
окончен, пора закрывать музей.
Крупской? Ну, ну. Знаю, знаю. Я рядом живу. Идемте.
Море поднимается, опадает, ласково ухает и шипит внизу под высоким
берегом. Они идут молча, и Зыбину вдруг становится неловко.
комиссии", кажется, за 1910 год, опубликовал из этих мест надпись фаса
Навклеров, то есть общества судовладельцев. Из нее следует, что здесь
где-то в заново отстроенном храме была водружена статуя бога Посейдона.
Хорошо бы было нащупать, где он стоял.
повторить.
что-то не попадалось. Ведь "Известий"-то в музее нет. - Надо будет опять
затребовать по межбиблиотечному.
вопросник ему прислали из области. Он расстегивает дерматиновый
портфельчик, вынимает и показывает эту бумажку.
спрашивают?
вопросник в портфель, - и ведь ничего не поделаешь, надо отвечать!
вверху, в области, ничего не делает, ничего не знает, ничем не
интересуется и только рассылает "по точкам" вот такие шпаргалочки. Они
говорят о нем, болване, портаче, а потом не только о нем, а и о других
портачах, его покрывающих, и еще о других, и затем уже совсем о других, о
таких, о которых говорить не полагается, но они все равно говорят.
некто - человек секретный, фигуры не имеющий. Он рождается прямо из
воздуха этого года - плотного, чреватого страхами - и идет третьим,
вслушивается в каждое их слово, запоминает их все и молчит, молчит. Но он
не только запоминает. Он еще и перетолковывает услышанное. И
перетолковывает по-своему, то есть по самому страшному, несовместимому с
жизнью. Потому что он самый страшный человек из всех, кто ходит по этому
побережью, из тех, кого сейчас несут суда, машины и самолеты. Он
непостижим, бессмыслен и смертоносен, как мина замедленного действия.
- третьего.
мир, смеялись и болтали. Дул теплый ветер. День был тихим-тихим, и вода
темно-прозрачной, как дымчатый топаз, в ней мерцали и переливались
разноцветные голыши, длинные, водоросли, стайки рыбок.
преогромнейшие крабы. Вам необходимо достать для музея хоть одного такого
краба.
музея. - У меня есть один, но с отломленной клешней.
сердце екнуло - так до краев он был переполнен пространством - небом,
солнцем, морем, так был размягчен и доволен всем. - И как хорошо, что он
послушался меня! Милый ты мой Александр Иванович! Старичок! Я ведь как
пришел, так сразу сообразил, как и что. Вот мы и на свободе".
плоскими темными плитами и глыбами. Таких глыбин здесь валялось много -
белых, черных, красных, зеленых, таких скользких, как будто их кто натер
жидким мылом, наступил - и поехал в воду. Крабы под ними жили целыми
семействами: самые маленькие, побольше, побольше, еще побольше, совсем
большие и великаны с чайное блюдце. Вот только самых-самых больших здесь
не было: самые-самые большие, наверно, жили в подводных гротах или в
открытом море.
такой, как на рынке, там их вываривают и кроют лаком, такого я даром не
возьму. Мне, Александр Иванович, нужен настоящий, черный, со дна моря.
была очень большой, да вдобавок она еще до половины ушла в песок. Они
вымокли с ног до головы, обломали ногти, зашиблись, наконец все-таки
вывернули ее. Под ней оказалась большая, круглая, совершенно сухая ямина,
и в середине ее сидел краб-крабище - царь крабов, крабий монарх этих
берегов, огромная колючая уродина с зелеными змеючими глазами. Вода не
хлынула в ямину, и он так и остался сидеть, а когда Буддо наклонился, этот
черт вдруг чуть не с шипом подскочил и выбросил уродливую шишковатую
клешню, точь-в-точь заржавевшую скифскую железку. Сейчас он походил на
индийского многорукого идола - бога Шиву, что ли? - черного, древнего и
страшного.
взгляните на его глаза, такой если защемит, то уж насмерть.
покрылась пеной, как в котле, и пошла воронкой. Они оба сразу очутились по
колено в воде, и их начало крутить.
сейчас зальет.
пеной. Уже доходила до груди, до плеч, по шейку, и тут он весь напрягся и
все-таки крикнул, срывая горло. Как-то очень жалко, жидко, но сразу же
понял, что спасен.
тряс его за плечо.
спросил совершенно по-человечески: - Что? Сердце?
налетом, пушком молодости, ореховые круглые глаза.
Перед ним все еще плескалось море, блестело солнце, и Буддо, рослый,
бодрый, молодцеватый, стоял рядом. Он оглянулся - Буддо рядом не было.
Самоучитель английского лежал на пустой кровати.
и закрыл глаза.
Суворов Виктор
Панов Вадим
Круз Андрей
Сапковский Анджей
Каменистый Артем
Посняков Андрей