Чтение 32–й страницы книги ~Тропами горного Черноморья~

казни, этой пронзительной боли в ладонях, этого перенапряжения мышц! Скорее
назад, к более близкому берегу - на одних руках, не доверяя оставшейся
лямке, лишь изредка чуть приседая на рюкзак, чтобы дать секундную передышку
немеющим мышцам.

Мучительно долгое приближение к суше. Как жжет ладони! Вот уже метра
три до берега... Что-то со струнным треском рвется - разогнулась скоба
второй лямки,- и я, пожалуй даже с облегчением, падаю на бок в прибрежную,
уже не страшную, говорливо журчащую воду. Добегаю до берега по воде (здесь
по колено) и, обессиленный, валюсь. Меня бьет дрожь от перенесенного
волнения. Но что это с руками? Обе согнуты в локтях и точно скованы
столбняком. Судорога. От боли хочется кричать. Пытаюсь разогнуть локти - они
не поддаются. Лишь постепенно, преодолевая боль, отвоевываю у судорог
сантиметр за сантиметром. Наконец руки снова становятся моими. Могу выжать
брюки и злополучный, чуть не погубивший меня рюкзак. Как же я не подумал об
этих каверзных скобах?

С ненавистью гляжу на трос и неприступную люльку. Сейчас мне не мила и
любимая Мзымта и даже веселая тропка, по которой приходится идти три
километра до Греческого мостика, а потом еще три с лишним обратно по
противоположному берегу.

На базе меня ждут уже начавшие волноваться туристы. Они никак не
ожидали, что я явлюсь настолько позже их. Удивлены, что я такой мокрый и
измученный. Сплю эту ночь тяжело, все тело болит, на руках выступили
кровяные мозоли. Трижды мерещится кошмар: то вишу в кустах над отвесом, то
на тросе над порогами Мзымты.

"К ПСЕАШХО"

Теперь дело было за Псеашхо. Этот хребет замыкал собою третью сторону
краснополянского амфитеатра. Обычный туристский маршрут туда вел не к
вершинам, а к так называемому Холодному лагерю - пустому сарайчику, где
туристы укрывались от ледяных ветров и ненастья. После ночлега в этом
лагере, в тридцати километрах от Поляны,- путь на ледник.

Группа сложилась пестрая. Солидный профессор, литературовед Тимофей
Иванович, мечтательный бухгалтер Петр Петрович и пара голубков-молодоженов,
для которых было все равно куда идти, они не глядели ни на пихты, ни на
ледники - им хватало друг друга. Вьюки сопровождал рабочий Михаил Челаков -
краснополянский грек.

Путь вел через Сланцы. От рудничного поселка взяли круто в гору.
Навьюченная лошадь безукоризненно выбирала самые длинные и пологие зигзаги -
так ей легче сохранять равновесие.

Разнообразие в долгий подъем внесли лишь два родничка - путь к одному
из них в сторону от тропы заботливо показывала дощечка с надписью. Буковый
лес, казавшийся торжественным парком, сменился могучим пихтарником, который
одевал склоны хребта Псекохо вплоть до самого гребня.

Впрочем, слово "гребень" мало подходило пологому водоразделу хребта, на
который мы наконец выбрались. На высотах в полтора километра нас встретили
мягко округлые покатости, тропа пошла совсем горизонтально, позволила
отдышаться.

Миновали субальпийскую поляну - зеленый круг из высоких трав,
окаймленный строгим пихтовым лесом. На кроки нанес надпись "Пихтовая
поляна".

Как ни полог был водораздел, а все же чувствовалось, что и слева и
справа скаты, и за лесом скрыт огромный простор - как всегда, это
приподнимало настроение. Но тут же встречалось и такое, что утомляло и
раздражало.

Отдельные повышения плоского гребня тропа, чтобы избежать лишних
подъемов, огибала по косогору, подрезая обрывчиками склон. Из этих
обрывчиков сочились неистощимые слезы - грунтовая вода расквашивала почву в
жидкую грязь. Какою же сыростью напоен этот лес, если даже у самого
водораздела почва насыщена влагой, как губка!

Недаром на тонкость этой тропы жаловался еще Торнау. Видно, и в его
времена тут приходилось так же хвататься за стволы и ветки, чтобы не угодить
в хлюпающее месиво. Но нам-то хорошо - в крайнем случае мы просто лезем на
стенку, в обход слякотных участков. А каково лошади? Ведь вся тропа -
чередование скользких порожков и поперечных выбоин - следов конских копыт. В
каждой выбоине лужа или чавкающая грязь по колено. Лошадь с мучительным
напряжением вытаскивает из нее

ноги.

Пологий путь кончился, и даже крутой подъем криволесьем порадовал:
стало по крайней мере сухо. Поднялись метров на триста, и лес стал редеть.
Все более обширные секторы далекого горизонта стали открываться, не
заслоняемые деревьями. Наконец, последние кусты под нами - и мы на дивном,
кажется, всеобъемлющем кругозоре.

Глубоко, в почти двадцатикилометровой дали голубеет дно долины Мзымты с
белыми точками домиков Поляны. А что творится правее Чугуша? Первозданный
хаос, черные, грубо иззубренные хребты, страшные кручи. Думается, в этом
грозном лабиринте и не разберешься. На переднем плане привольные и спокойные
луговые склоны горы Перевальной - они хорошо видны и из Красной Поляны. Но
можно ли было предположить, что совсем рядом с ними скрываются такие
умопомрачительные трущобы?

Нелепой, некрасивой выглядела отсюда Аибга - скоплением тупых шишек. А
как вытянулся Аибгинский хребет к востоку! Как манила к себе ставшая ближе
верхняя часть долины Мзымты с великолепной, над всем царящей пирамидой
Агепсты! Мой будущий путь к Кардывачу...

Тропа забирает левее по скальной выемке в крутом склоне лугового
хребта. Наверное, зимой здесь не пройдешь. Недаром Торнау писал:

"Эта тесная и опасная дорога служит для медовеевцев лучшею защитой с
северной стороны..."

Все выше, выше. Судя по высотомеру, уже две... две тысячи сто... Вот и
перевал. Две тысячи сто пятьдесят метров! Как же так? Ведь отметка перевала
Псеашхо на карте всего 2010 метров. Конечно, нужно внести в отсчеты
высотомера поправку на разность давлений - за время нашего пути произошли
общие изменения погоды. Но неужели разница так значительна?

Перевал разочаровывает. За ним не открывается никакой ошеломляющей
панорамы. Спускаемся на широкое луговое плато. Торнау называл его равниной,
огороженной со всех сторон остроконечными скалами. Действительно, гребни
гор, окружающих плато, круты и скалисты.

Вокруг пестреют луга. Сколько здесь бархатно-лиловых и ярко-желтых
анютиных глазок! Крупные, как на клумбах. А ими здесь усыпаны целые гектары.

По плато струится ручей. Читаем жестяную дощечку на столбике,
поставленном заповедником: "р. Бзерпи". Какое ласковое название. Но что же
это? Ведь речка Бзерпи относится к бассейну Мзымты, к южной покатости
Главного хребта. Значит, преодоленный нами перевал был не на Главном хребте,
а на передовом его выступе. И, следовательно, это не перевал Псеашхо! *

Идем по широкой долине. Тропу пересекают десятки ручейков, к каждому
хочется наклониться и прильнуть. Вот текущие в Бзерпи. А чуть дальше, за
совсем неприметным водоразделом, текут уже не навстречу нам, а по пути с
нами. Значит, именно тут, на совсем плоском месте, мы миновали перевал
Псеашхо? Недаром еще зоркий Торнау писал:

"Эта равнина, неприметно склоняясь с одной стороны на северо-восток, с
другой на юго-запад, образовывала перелом местности" (курсив Ю. Е.).

Вправо открывается узкая крутосклонная долина, уводящая глубоко вниз. В
нее устремляются и все ручейки. В ее вырезе на минуту одна за другой
появляются из-за отрогов гордые пирамиды Псеашхо - наконец-то можно понять,
где мы находимся по отношению к ним. Долина тесная, неприветливая. Далеко в
глубине она сворачивает вправо. Спрашиваю проводника, что это за речка?
Отвечает - Пслух.

Пслух? Но ведь Пслух тоже приток Мзымты! Что же это за наваждение
такое? Выходит, мы не прошли перевала? Да, теперь мы идем навстречу левым
истокам Пслуха.

Мы уже устали, да еще угнетало сознание, что перепал Псеашхо все еще
где-то впереди. Понуро шагая, мы даже не заметили, как все в той же ровной
долине появились ручьи, направляющиеся на север, опять по пути с нами. А это
означало, что мы все-таки миновали заветную точку.

*Теперь этот Бзерпинский карниз с перевальчиками называют Медвежьими
воротами.

Да, перевал оказался действительно незаурядным. Здесь не было гребня,
который преграждал бы наш путь, а шла единая поперек всего водораздела
пологая и широкая долина (конечно, "долина" здесь все же точнее, чем
"равнина"). И перевальная точка лежала тут совсем не на гребне, а на еле
видной выпуклости дна этой плоской долины. Ручьи по ней растекались в
противоположные стороны. Перевал не седловинного, а долинного типа! Понятно,
что с него не открылось никаких далей.

Левее тропы у подножия крутого склона стыло мрачное темно-зеленое
озеро. Торнау насчитал здесь даже несколько "бездонных" озер. Горное озеро!
Казалось бы, рвануться к нему, заглянуть бы в его строгую глубь. Нет,
усталость брала свое, проводник торопил - уже близился вечер,- и мы уныло
шагали, подчиняясь пологой тропе, по монотонному коридору долины Уруштена
среди корявых стволов клена и совсем северных поэтичных березок.
Впоследствии мне пришлось провести в этой долине десятки чудесных дней,
среди которых были всякие - и солнечные и грозовые. Очарованный ее зеленью и
цветами, ее целительным воздухом, я не раз с улыбкой вспоминал, какой
неуютной, непривлекательной показалась она мне при первом знакомстве.

Тропа берет правее. В Уруштен впадает крупный приток, мы поворачиваем в
его широкую долину и невольно вздрагиваем. Уже не легкой пирамидой, а
вздыбившейся громадой черных скал встает перед нами в верховьях этой долины
страшный Псеашхо - с него пахнуло леденящим ветром. Сверху отвесы обрезаны
почти ровной линией горизонтального гребня - гора и отсюда запоминала
трапецию, только более широкую, чем со стороны Красной Поляны. Под верхними