Прототипом Остапа Бендера был старший брат одного замечательного молодого поэта,
друга птицелова, эскесса и всей поэтической элиты. Он был первым футуристом, с
которым я познакомился и подружился. Он издал к тому времени на свой счет
маленькую книжечку крайне непонятных стихов, в обложке из зеленой обойной
бумаги, с загадочным названием "Зеленые агаты". Там были такие строки:
"Зеленые агаты! Зелено-черный вздох вам посылаю тихо, когда закат издох". И
прочий вздор вроде "...гордо-стройный виконт в манто из лягушечьих лапок, а в
руке - красный зонт" - или нечто подобное, теперь уже не помню.
Это была поэтическая корь, которая у него скоро прошла, и он стал писать
прелестные стихи сначала в духе Михаила Кузьмина, а потом уже и совсем
самостоятельные.
К сожалению, в памяти сохранились лишь осколки его лирики.
"Не архангельские трубы - деревянные фаготы пели мне о жизни грубой, о печалях и
заботах... Не таясь и не тоскуя, слышу я как голос милой золотое Аллилуйя над
высокою могилой".
Он написал:
"Есть нежное преданье на Ниппоне о маленькой лошадке вроде пони", которая
забралась на рисовое поле и лакомилась зелеными ростками. За ней погнался
разгневанный крестьянин, но ее спас художник, вставив в свою картину.
Он изобразил осенние груши на лотке; у них от тумана слезились носики и тому
подобное.
У него было вечно ироническое выражение добродушного, несколько вытянутого лица,
черные волосы, гладко причесанные на прямой пробор, озорной носик сатирикончика,
студенческая тужурка, диагоналевые брюки...
Как все поэты, он был пророк и напророчил себе золотое Аллилуйя над высокой
могилой.
Смерть его была ужасна, нелепа и вполне в духе того времени - короткого отрезка
гетманского владычества на Украине. Полная чепуха. Какие-то синие жупаны,
державная варта, безобразный национализм под покровительством немецких
оккупационных войск, захвативших по Брестскому миру почти весь юг России.
Брат футуриста был Остап, внешность которого соавторы сохранили в своем романе
почти в полной неприкосновенности: атлетическое сложение и романтический, чисто
черноморский характер. Он не имел никакого отношения к литературе и служил в
уголовном розыске по борьбе с бандитизмом, принявшим угрожающие размеры. Он был
блестящим оперативным работником. Бандиты поклялись его убить. Но по ошибке,
введенные в заблуждение фамилией, выстрелили в печень футуристу, который только
что женился и как раз в это время покупал в мебельном магазине двуспальный
полосатый матрац.
Я не был на его похоронах, но ключик рассказывал мне, как молодая жена убитого
поэта и сама поэтесса, красавица, еще так недавно стоявшая на эстраде нашей
"Зеленой лампы" как царица с двумя золотыми обручами на голове, причесанной
директуар, и читавшая нараспев свои последние стихи:
"...Радикальное средство от скуки-ваш изящный мотор-ландоле. Я люблю ваши
смуглые руки на эмалевом белом руле..."
...теперь, распростершись, лежала на высоком сыром могильном холме и, задыхаясь
от рыданий, с постаревшим, искаженным лицом хватала и запихивала в рот могильную
землю, как будто именно это могло воскресить молодого поэта, еще так недавно
слышавшего небесные звуки деревянных фаготов, певших ему о жизни грубой, о
печалях, о заботах и о вечной любви к прекрасной поэтессе с двумя золотыми
обручами на голове.
- Ничего более ужасного,- говорил ключик,- в жизни своей я не видел, чем это
распростертое тело молодой женщины, которая ела могильную землю, и она текла из
ее накрашенного рта.
Но что же в это время делал брат убитого поэта Остап?
То, что он сделал, было невероятно.
Он узнал, где скрываются убийцы, и один, в своем широком пиджаке, матросской
тельняшке и капитанке на голове, страшный и могучий, вошел в подвал, где
скрывались бандиты, в так называемую хавиру, и, войдя, положил на стол свое
служебное оружие - пистолет-маузер с деревянной ручкой.
Это был знак того, что он хочет говорить, а не стрелять. Бандиты ответили
вежливостью на вежливость и, в свою очередь, положили на стол револьверы, обрезы
и финки.
- Кто из вас, подлецов, убил моего брата? - спросил он.
- Я его пришил по ошибке вместо вас, я здесь новый, и меня спутала фамилия,-
ответил один из бандитов.
Легенда гласит, что Остап, никогда в жизни не проливший ни одной слезы, вынул из
наружного бокового кармана декоративный платочек и вытер глаза.
- Лучше бы ты, подонок, прострелил мне печень. Ты знаешь, кого ты убил?
- Тогда не знал. А теперь уже имею сведения: известного поэта, друга птицелова.
И я прошу меня извинить. А если не можете простить, то бери свою пушку, вот тебе
моя грудь - и будем квиты.
Всю ночь Остап провел в хавире в гостях у бандитов. При свете огарков они пили
чистый ректификат, не разбавляя его водой, читали стихи убитого поэта, его друга
птицелова и других поэтов, плакали и со скрежетом зубов целовались взасос.
Это были поминки, короткое перемирие, закончившееся с первыми лучами солнца,
вышедшего из моря.
Остап спрятал под пиджак свой маузер и беспрепятственно выбрался из подвала, с
тем чтобы снова начать борьбу не на жизнь, а на смерть с бандитами.
Он продолжал появляться на наших поэтических вечерах, всегда в своей компании,
ироничный, громадный, широкоплечий, иногда отпуская с места юмористические
замечания на том новороссийско-черноморском диалекте, которым прославился наш
город, хотя этот диалект свойствен и Севастополю, и Балаклаве, и Новороссийску и
в особенности Ростову-на-Дону - вечному сопернику Одессы.
Остапа тянуло к поэтам, хотя он за всю свою жизнь не написал ни одной
стихотворной строчки. Но в душе он, конечно, был поэт, самый своеобразный из
всех нас.
Вот каков был прототип Остапа Бендера.
- Это все очень любопытно, то, что вы нам рассказываете, синьор профессоре, но
мы интересуемся золотым портсигаром. Не можете ли вы нам его показать?
Я был готов к этому вопросу. Его задавали решительно всюду - ив Европе и за
океаном. В нем заключался важный философский смысл: золото дороже искусства.
Всем хотелось знать, где золото.
- Увы, синьоры, мистеры, медам и месье, леди и гамильтоны, я его продал, когда
мне понадобились деньги. Вздох разочарования, но вместе с тем и глубокого
понимания пролетел по рядам молодых, любознательных и и весьма патлатых
студентов.
- А что стало с вашей комнатой, месье ле профессор, в том переулке, который вы
называете таким трудно произносимым словом, как "Мильникоф"? Она занимает так
много места в ваших лекциях.
К этому стандартному вопросу я тоже был готов. - Мыльников переулок, или, если
вам угодно, виа Мыльников, рю Мыльников или же Мыльников-стрит, до сих пор
существует. Его еще не коснулась реконструкция столицы. Но он уже называется
теперь улица Жуковского. Дом номер четыре стоит на своем месте. В квартире давно
поселились другие люди, которые, вероятно, не знают, в каком историческом месте
они живут. Если вы приедете в Москву, можете посетить бывший Мыльников переулок,
дом четыре. Мою комнату легко заметить с улицы; на ее окнах имеется
веерообразная белая железная решетка, напоминающая лучи восходящего из-за угла
солнца, весьма обыкновенная защита от воров как в Европе, так и за океаном.
Время от времени в моей памяти возникают разные события, происшедшие в давние
времена в Мыльниковом переулке.
Теперь трудно поверить, но в моей комнате вместе со мной в течение нескольких
дней на диване ночевал великий поэт будетлянин, председатель земного шара. Здесь
он, голодный и лохматый, с лицом немолодого уездного землемера или ветеринара,
беспорядочно читал свои странные стихи, из обрывков которых вдруг нет-нет да и
вспыхивала неслыханной красоты алмазная строчка, например:
"...деньгою серебряных глаз дорога..." -
при изображении цыганки. Гениальная инверсия. Или:
"...прямо в тень тополевых теней, в эти дни золотая мать-мачеха золотой
черепашкой ползет"...
Или:
"Мне мало надо! Краюшку хлеба, да каплю молока, да это небо, да эти облака".
Или же совсем великое!
"Свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы, и мы, с нею в ногу шагая,
беседуем с небом на ты. Мы воины, смело ударим рукой по суровым Щитам: да будет
народ государем всегда навсегда здесь и там. Пусть девы поют у оконца меж песен