полагается?
Гаврику, испуганно посмотрел на дверь - не подслушивает ли кто - и шепнул:
повел до катакомбы. Если их по дороге не постреляют, непременно уйдут.
перекрестился, с силой вдавливая сложенные щепоткой пальцы в лоб, в живот, в
оба плеча. Крошечная, еле заметная слеза поползла по щеке и пропала в
морщине.
Константинополе, Александрии, Париже, Одессе.
каменоломнями, из которых выпиливали известняк для построек. Они и сейчас
простираются запутанным лабиринтом под всем городом, имея несколько выходов
за его чертой.
спускался в них, а тем более представлял себе их расположение. Катакомбы
являлись как бы тайной города, его легендой.
катакомб к морю.
обрыва. Это была узкая щель в скале, сплошь заросшая шиповником и
бересклетом. Маленький ручеек просачивался из щели и бежал вниз по обрыву,
заставляя вздрагивать ползучие растения и бурьян.
товарищей прямо к знакомой расселине.
дачами пробраться в город. Полицейским это было на руку. Все дачи были
оцеплены. Беглецы неизбежно попадали в засаду.
стрелять.
который лично руководил облавой, послал околоточного надзирателя узнать,
схвачены ли преступники.
четверть часа, сообщив, что беглецы наверху не появлялись. Таким образом, их
не было ни наверху, ни внизу. Где же они? Было совершенно невероятно, чтобы
они сидели где-нибудь посреди обрыва, в кустах, и ждали, пока их схватят.
кустик. Страшно ругаясь, поминутно скользя лакированными сапогами по траве и
глине, он сам полез на обрыв, больше не доверяя "этим болванам".
было похоже на чудо. Не провалились же беглецы, в самом деле, сквозь землю!
Пожалуйста сюда!
подхвачен дюжими руками и втащен на маленькую площадку.
заросшую кустами черную узкую щель в скале.
ярости, затопал узкими сапогами и, тыча кулаками в белых перчатках направо и
налево, куда попало, в морды, в скулы, в усы, кричал залихватским, осипшим
от крика голосом:
посрываю, мор-р-ды р-р-р-раскрошу к чертовой матери! Чтоб негодяи были
схвачены! Марш!
катакомбы, надо по крайней мере недели две. Да и все равно напрасно, так как
прошло уже больше получаса и беглецы, несомненно, уже давно в другом конце
города.
спички, топтались недалеко от входа, оглядывая серые известняковые стены
подземного коридора, терявшегося в могильной тьме.
Ярость душила его. Он рванул перекрахмаленный воротник пикейного кителя с
такой силой, что отлетели крючки.
остервенением дернул дверь. Городовые в ужасе вытянулись.
играющие пальцы за спину. Тотчас за приставом в дверь пролез усатый.
показывая круглыми глазами на дедушку, - хозяин конспиративной квартиры, а
это его мальчишка.
белой растопыренной пятерней за потную морду и с яростным отвращением
оттолкнул:
страшное. Бледный и маленький, с красным, распухшим ухом, он смотрел не
мигая на стройного, плечистого офицера в голубых шароварах и черной лаковой
портупее через плечо.
пристав присел боком на койку. Не спуская глаз с дедушки, он вытянул лаковый
сапог, извлек из тесного кармана серебряную папиросницу с оранжевым трутом и
закурил желтую папироску.
вдруг заорал во всю глотку так, что зазвенело в ушах:
тщедушном теле рубаху, старик уставился на пристава бессмысленными
солдатскими глазами.
натягивалась под подбородком сухая кожа со старинным шрамом.
силой, что тот отлетел и всем телом стукнулся в стенку.
слабые струйки крови. Старик зажмурился, вдавил голову в плечи и всхлипнул.
вытирая под носом и показывая приставу запачканную руку.
посмотрел на свою испорченную перчатку.
голове. Штаны на коленях обвисли. Дедушка стал медленно сползать вниз.
бросаясь к приставу.
потащили его из хибарки, как куль соломы. Гаврик сел на пол и, кусая
кулачки, зарыдал злыми, бешеными слезами.
шорохам ночи. Другое оглохло. Иногда мальчик нарочно затыкал здоровое ухо.
Тогда со всех сторон его охватывала глубокая, немая тишина. Становилось
страшно, как будто в этой тишине его молчаливо подстерегала какая-то
опасность. Он открывал ухо, как бы торопясь выпустить на волю запертые
звуки. Но одно ухо не могло вместить в себя все их разнообразие.
хрустальная музыка сверчков, и тогда прекращался шум моря. То теплый бриз
пробегал по бурьяну, наполняя ночь шелестом, не оставляющим места ни для
сверчков, ни для моря. То слышался один лишь треск лампочки, в которой
выгорел керосин.
огонь и бросился за дедушкой.
осыпало бегущего мальчика звездами. Звон сверчков подымался, струясь, до
самого Млечного Пути. Но какое дело было измученному и оскорбленному ребенку
до этой равнодушной красоты, не имевшей власти сделать его счастливым?