Чтение 32–й страницы книги ~В родном городе~

человеком во фраке, страшно вспотевшим к концу вечера. Николай говорил,
что ему тоже понравилось, но когда ему предложили через неделю пойти
опять, он под каким-то предлогом уклонился: музыку он любил, но
предпочитал все-таки ансамбль Александрова.

- Ладно, ладно, - говорила Анна Пантелеймоновна, не унимаясь. - Вот
приедет Нейгауз, попробуйте тогда у меня отвертеться...

Николай засунул программу опять под чернильницу. Бедная Анна
Пантелеймоновна! Так и не дождалась она своего Нейгауза.

В комнату вошла Валя и стала накрывать на стол. Постелила скатерть,
расставила тарелочки точно так, как это делалось при Анне Пантелеймоновне,
и то, что это было сделано именно Валей, которая этого никогда раньше не
делала, особенно как-то тронуло Николая. Вообще Валя держалась спокойно. О
матери говорила мало, а когда говорила, то просто и сдержанно. Незнакомый
человек мог бы даже подумать, что мать умерла не месяц тому назад, а по
крайней мере год. Но в каких-то мелочах - в еловой веточке над последним
портретом Анны Пантелеймоновны, снятым перед самой войной, в приколотых
булавкой к спинке дивана часах, которые всегда вешала туда Анна
Пантелеймоновна, когда ложилась спать, - в этой скатерти и тарелочках
чувствовалась вся любовь и большое, Настоящее горе дочери.

Она сказала Николаю:

- Ты знаешь, я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что мамы нет.
Вчера, например, в восемь часов пошла на кухню чайник ставить, чтоб к
половине девятого успел закипеть. Ведь мать обычно к половине девятого
приходила.

Николай чувствовал себя почему-то виноватым. Весь сегодняшний день ему
было как-то особенно радостно и хорошо, и именно поэтому, сидя в комнате,
где все напоминало Анну Пантелеймоновну, он никак не мог отделаться от
ощущения, что он держит себя не так, как надо, что у него глупо-счастливое
лицо и что Валя это видит и ей это неприятно. И все-таки ему было хорошо.

Вернувшись к себе, Николай сказал Шуре, что у него было шесть лекций,
потом собрание, что он очень устал, ужинать не будет - он перекусил там с
ребятами - и сразу же лег спать.

Это был первый случай, когда Николай солгал Шуре. Первый и последний.

11

Сергей Ерошик больше всего в жизни ненавидел свою службу в Осоавиахиме.
Он был, что называется, широкой натурой. Если гулять, так уж так, чтоб
чертям тошно было, - с музыкой, песнями, танцами; если работать, так уж
работать по-молодецки, с присвистом, чтоб пальцами на тебя указывали: вот,
мол, он какой.

О том, что он станет летчиком, Сергей мечтал чуть ли не с семилетнего
возраста. Мастерил какие-то модели, вырезал из книг и наклеивал в тетрадку
фотографии самолетов и знаменитых летчиков, с одним из них даже
познакомился, правда, не знаменитым и не военным, а гражданским, что было,
конечно, не то, но знакомством этим горд был невероятно. Увлечение это
кончилось тем, что, не закончив десятилетки, он поступил в школу
мотористов, а перед самой войной - в летное училище.

Занимался он хорошо, с увлечением, но образцом дисциплины не был
никогда. Еще в училище занимал далеко не последнее место по количеству
часов, проведенных на гауптвахте, а в полку чаще других имел не слишком
уютные беседы с замполитом. Зато если уж речь заходила о воздушных боях,
то чаще и больше всего говорили о паре Шелест - Ерошик. Дрались они оба
действительно хорошо. Шелест спокойнее, увереннее. Сергей азартно,
отчаянно, и, может, именно поэтому прибывшая из училищ желторотая молодежь
не сводила с него влюбленных глаз: "Вот это пилотяга так пилотяга!" Сергей
снисходительно улыбался и, рискуя быть опять приглашенным на беседу к
замполиту, выкамаривал в небе черт знает что - воевать, так с шиком!
Молодежь, не имея возможности походить на него в бою, подбривала на его
манер затылки, ходила слегка вразвалочку, сдвинув шлем на макушку.

Но все это было позади. И это и вольная, хотя и тошная, по правде
сказать, "доосоавиахимовская" жизнь с деньгами, гульбой. Сиди теперь на
колченогом стуле, смотри в чернильницу, вспоминай о прошлом. И Сергей
сидел, курил, швырял окурки под стол и ненавидел этот стол, ненавидел
бумаги, отчетность, ненавидел своего начальника, подполковника в отставке,
приносившего с собой на службу кефир и курившего махорку только потому,
что в ней якобы меньше никотина.

- Мухи дохнут от скуки, как только зайдет. Вот так вот, кверху
лапками...

Чего он хотел, Сергей и сам не знал. Но только не этого.

Как-то на футбольном матче он встретил майора Анциферова, помпохоза
полка, в котором они вместе служили в сорок первом году. Сейчас Анциферов
работал в штабе Округа. Тут же, с матча, зашли в ресторан "Динамо". Сергей
стал ругать жизнь, работу, начальника с кефиром, Анциферов пил мало - у
него было что-то с почками, - сочувственно и немного смущенно смотрел на
Сергея, постукивая ножом о стакан, потом сказал:

- А почему бы мне не свести тебя с капитаном Сененко, а?

- Это что еще за капитан?

- Хороший парень. Начальник аэроклуба. На той неделе встретил -
говорит, ему люди нужны.

- Куда? В аэроклуб? Чего я там не видел? Пацанов? "Удвешки"?

Анциферов улыбнулся.

- Все-таки свежий воздух, молодежь...

- К чертовой матери! Не хочу. Нашли педагога.

Анциферов все-таки вырвал из блокнота листок и записал на нем свой
телефон.

- Заходи. У меня жена хорошая. Вареники с вишнями любишь? Так делает,
что пальчики оближешь, - и посмотрел на часы: к девяти ему надо было в
штаб.

Сергей проводил его до трамвая.

Аэроклуб?.. На кой дьявол он ему сдался. Смотреть, как другие летают?
Анциферов всю жизнь протолокся помпохозом, фрицев только пленными видел...
А он истребитель. Плевал он на эти аэроклубы.

Через полчаса он был уже у Славки Игнатюка.

Круглолицый, губастый, с ленивым взглядом из-под полуопущенных век,
Славка, увидев Сергея, улыбнулся.

- Жив?

- Как видишь.

- А морда кислая.

- Горькой хочется, потому и кислая.

Славка почесал свою жирную грудь.

- Что ж, можно... Давно тебя не видел.

- Давно.

В прошлом году, разругавшись из-за тапочек, они расстались и не
виделись что-то около года. Сейчас Славка работал в райпотребсоюзе.

- Не то, что в прошлом году, но жить можно. А ты? Сколько имеешь?

- Шестьсот пятьдесят.

- Тю-ю... Женился, что ли?

- Нечего мне делать!

- Сдрейфил?

- Вроде.

Игнатюк криво усмехнулся:

- Твое дело... А то мог бы устроить.

Они сидели в подвальчике. Игнатюк лениво поглядывал по сторонам.

- Жизнь, конечно, не фонтан, масштабы другие, но умеючи - можно. На
хлеб с маслом и эту штуку, - он щелкал пальцами по бутылке, - хватает.

Сергей молчал.

- Да ты рубай, не стесняйся, - Игнатюк вилкой подвигал тарелку с
селедкой и вялыми, серыми огурцами. - Надоело, вижу, бумажки свои писать?
Спокойнее, что и говорить, а все-таки... Как это Валька Костюк говорил?
Десять тысяч всегда лучше одной. А ну, отец, дай-ка нам еще.

Сергей ковырял вилкой огурцы.

Десять тысяч всегда лучше одной. Смешной парень был этот Валька.
Посадили. А Игнатюк - дрянь. Умный, хитрый, но дрянь. Да и он сам, Сергей,
тоже дрянь. Разве не дрянь? Хорошо Николаю: Шура, семья, две ноги... У
Анциферова тоже жена, вареники с вишнями. Хорошо им...

Вернулся Сергей домой уже ночью. Спал как убитый. На работу опоздал -
пришел к двенадцати. Начальник ел кефир и мрачно поглядел на Сергея. Потом
спросил:

- Заболели, что ли?

- Да.

В четыре часа Сергей ушел. В пять он условился встретиться с Игнатюком.
Надо было только предварительно позвонить по телефону. Стоя в тесной,
исписанной со всех сторон будке, долго искал листок с номером телефона.
Наконец нашел. Набрал номер.

- Вас слушают, - ответил знакомый, чуть-чуть хрипловатый голос. - Кто
говорит?

- Это я, Сергей.

- Алло! Кто говорит? Алло! Да нажмите вы кнопку!

Сергей нажал - какой дурак их только придумал!

- Говорит Ерошик. Мне надо...

- А, Сергей? Привет. Ты сейчас свободен? Заезжай, Чкалова, пятьдесят
восемь. Желтый дом с белыми колоннами. Я тебя буду ждать на углу. У меня
как раз перерыв.

Сергей повесил трубку. Что за черт? Голос был явно не Славкин... Он
стал рыться в бумажках. Ну конечно же, он позвонил Анциферову. Балда!
Перерыл все карманы - Славкиного телефона не было.

В стекло уже кто-то стучал монетой. Сергей вышел, порылся опять в