связкой в сторону низкой зеленой калитки: "А здесь живет Алексей Иванович,
наш с тобой парикмахер. Он сейчас дома, да". Мы продолжали поход, и Освальд
Генрихович говорил, не глядя на меня, как будто сам с собой. Привычная,
несколько виноватая улыбка, которая обычно близоруко, светлыми тенями
блуждала по его лицу - то поднимая бровь, то щуря глаз, то растягивая губы,
- сменялась непривычной решительной серьезностью.
В тридцать девятом, с Дальнего Востока. Сосед наш, Володя - дядя Володя - до
сих пор зовет их "самураями", "собакоедами", "косоглазыми". Отца твоего, я
слышал, нынче "белочехом" прозвал. Никчемный он человек, дядя Володя, да,
честно тебе скажу. Нехорошо, конечно, так про взрослых... А вот среди них
много умных людей, не чета некоторым... Многие пошли учителями. Физика,
химия, математика. Точные предметы, аналитика - это их. А Алексей Иванович,
ты знаешь, - доктор технических наук, между нами, конечно... А тоже ведь,
как скотину... Ему предлагали потом, из Ташкента приезжали, из Академии
Узэсэсэр... Отказался. Даже в наш кабэ не пошел. Обида. Гордыня. Я, ты
знаешь, - заяц, а он!... Уважаю, честное слово. Хоть кому скажу - уважаю!...
Чесслово... Вот и школа твоя...
был взят в иной оборот: мне предназначалось определенное место, в передних
шеренгах, и один из флагов союзных республик, которые, я знал - пятнадцать,
незначительно отличались друг от друга: расположением и цветом вторичных
(неглавных: зеленых, голубых, синих) полос на красном поле с особенной, но
жидкой орнаментной (национальное отличие) оторочкой.
царапнуло меня некоторое время назад, на минуту выпрыгнув из взволнованной
речи Освальда Генриховича, - на самом деле промежуточный результат,
очередной финал постепенного набора жизненной информации одиннадцати лет, -
я оказался захваченным навязчивой идеей: сейчас же, немедленно увидеть
объект моего теперь уже почти объяснимого интереса - Парикмахера, как
воплощение жизненной реальности, парадоксально фантастической, таинственной
и при этом, оказывается, вполне объяснимой и доступной - стоит внимательнее
посмотреть, больше расслышать, ближе потрогать.
суетливый многолюдный тротуар, ничего не стоило. Оставалось избавиться от
флага. Я решил действовать общеизвестным, знакомым по предыдущим
демонстрациям методом. "Подержи, я сейчас", - обратился к первокласснику.
"Ты не обманешь?" - спросил первоклассник, беззащитно поднимая розовые
бровки и выворачивая пухлую губешку. Я вспомнил где-то услышанное: когда
говоришь неправду, нужно верить в то, что говоришь. Я попробовал: честно
глядя в глаза, торжественно сказал "нет" и протянул крашенное древко к
игрушечным доверчивым ладошкам. Получилось. Пацан взял флаг. Я быстро пошел
прочь, стараясь не думать, что маленький человек смотрит мне в спину. "За
все нужно платить, иногда - совестью: это очень быстро, но...", -
вспомнилась папина фраза.
нравственный барьер - вторгнуться в чужой мир: незвано открыть калитку или
тайно заглянуть через дувал. Но я устал: день, еще по-настоящему не
начавшись, уже был долог - я слишком много узнал. Присел на синюю скамейку у
палисадника, подперев ладошкой голову, - маленький старичок с чубчиком.
обжигаться - повторять длинный цикл познания. Не хватит жизни. Наука создает
качественную модель, формулу: подставляешь цифру - видишь результат". Это из
популярных папиных объяснений относительно пользы наук.
Претворим в жизнь исторические решения!..." В центре города началась
демонстрация. Мимо проходили колонны и, блок за блоком, исчезали в
нереальности перпендикулярного поворота, очерченной мозаичным углом высокого
здания. Получая апатичное удовлетворение от осознанного владения знанием -
результатом подстановки в знакомую модель: каждая колонна повторит движения
и звуки предыдущей, став пронумерованной единицей масштабного действа, - я
научно оправдывал свою неподвижность, параллельно напитываясь идеей будущего
эксперимента, которому предстояло подтвердить или опровергнуть
формулу-догадку, еще непорочную, в которую я еще ни разу не подставлял
цифры. Закрыл глаза, выждал время, пока не угас красный цвет... Что
возникнет сейчас - это и есть моя "субъективная реальность" (в противовес
папиным "объективным реальностям" - частый фрагмент рассуждений на научные и
социальные темы), мое понимание жизни.
наблюдать, я представил Парикмахера на резной веранде, обвитой коричневыми
лозовыми жгутиками молодого виноградника. В руках - свежая газета. Сейчас
ему не шел белый халат и он был одет в полосатую пижаму - символ обычности
выходного, свободного дня. Тушуя опасность громких звуков улицы, способных
внести тревожную ноту в спокойствие настроечного лада, я для верности
заменил газету на художественную книгу, которая скоро приняла геометрию и
цвет научно-популярного журнала, а затем окончательно трансформировалась в
толстый справочник на технические темы. Да, чуть не забыл: папиросы, большая
чистая пепельница, крупные комочки пепла.
здравствует!...Ура!" эти звуки смешиваются с аналогичными звуками из
соседних дворов: от громко включенных радиоприемников, телевизоров -
сливаясь в единое. И не поймешь, где реальность, а где искусственное. Если
по научной букве: в центре города - настоящее, в "Москве" и других радио- и
телеприемниках - искусственное. И все вместе дает ощущение абсурда или
тщательно спланированного притворства: в науке есть модели, но в природе не
бывает копий - все разное. Пашка не похож на меня, папа - на Кучеравого,
мамы между собой разные, и все всегда говорят и ведут себя по-разному. А тут
все одинаково: далеко-далеко, везде-везде, и рядом - одно и то же. И
универсальное объяснение (насилие, наложенное на покорность): так надо.
наблюдающих за ним разных, совершенно не похожих друг на друга людей: я,
папа, Освальд Генрихович, Кучеравый и сын его Пашка, обманутый мальчик с
флагом... Мне стало стыдно перед Парикмахером за всех и я открыл глаза.
праздника, сегодня дал мне папа.
я спросил:
вундеркиндом паршивым, а иногда - блаженным, ну, ненормальным. Не
обижаешься?... Он ведь всегда правду говорит. Смотри: ты хоть и отличник, а
дружить-то с тобой больно ни кто не разбежится, кроме меня...
имел в виду Пашкиного отца. Я решил проверить себя внешним насилием на
собственную непокорность (могу ли я быть "нормальным"?) и реакцией на все
это Парикмахера - уже знакомым, собственно разработанным и испытанным
методом.
зеркалом, недоверчиво, но вместе с тем равнодушно отразившем мое притворство
- мнимое согласие с грядущим.
поняв, что ничего не сказал, качнул головой назад. Парикмахер посмотрел на
Пашку: "Как друга? Хорошо".
саван, я аккуратно положил на стол сэкономленные накануне пятьдесят копеек
одной монетой.
подбирается к чубчику. В один из моментов Парикмахер, не в характере
предыдущих стрижек, внимательно посмотрел через зеркало на меня, прямо в
глаза, как бы в последний раз спрашивая: "Точно?" Возможно, мне так
показалось. Он медленно слизывал дорожку за дорожкой, оставляя от чубчика
все меньше и меньше. Слезы сами выкатывались и тонкими серебряными стежками
сбегали по обветренным щекам. Парикмахер: что, больно? Ах, машинка старая,
дергает, ножи точить надо. Ну ничего, не стоит из-за этого плакать, неужели
так больно?
нелепым, униженным, как будто голым, который не в силах скрыть свою наготу.
Пашка как всегда улыбался, он был счастливым человеком, хоть и лысым. Он
спросил: есть три копейки? Я кивнул. Он взял монетку, купил в киоске
"Союзпечати" газету (какую-то "Правду": "Правду Востока", "Ташкентскую
правду" или просто "Правду"), мы сделали из нее две пилотки, надели (я
почувствовал себя несколько лучше: в конце концов, жизнь не заканчивается, -
отрастут) и пошли домой. По дороге Пашка рассказывал о своих жизненных
открытиях на заданную тему: оказывается, еще из небольших газет можно делать
тюбетейки, а из больших - сомбреро.
Д Ж О К Е Р
Сергея, едва он, оттолкнувшись от шаткого трапа, согбенно, как бы
демонстрируя покорность перед хозяевами неба, и поэтому несолидно, слишком
широким шагом, ступил в ярко освещенный тамбур пассажирского лайнера,
оставляя за спиной вторую половину контраста - сырой неуют ночного северного
аэропорта.
стюардессой. Во-первых, эта встреча являла собой первый, знаковый пункт
долгожданной отпускной оды, которая обещала быть теплой, легкой, лиричной -
Сочи, море. Во-вторых... года три-четыре не летал. Последнюю неделю на языке
Корнев Павел
Березин Федор
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Орлов Алекс
Самойлова Елена