Чтение 32–й страницы книги ~Шагреневая кожа~

обманчивой надежде убаюкивать их. Но когда я проснулся и пришел в себя,
когда я почувствовал, что душа моя запрятана в бумажнике банкира, покоится в
описях, записана красными чернилами, то отовсюду, точно кузнечики, стали
выскакивать мои долги: они были в часах, на креслах; ими была инкрустирована
моя любимая мебель. Мои вещи станут добычею судейских гарпий, и милых моих
неодушевленных рабов судебные пристава уволокут и как попало свалят на
площади. Ах, мой скарб был еще частью меня самого! Звонок моей квартиры
отзывался у меня в сердце, поражая меня в голову, куда и полагается разить
королей. То было мученичество -- без рая в качестве награды. Да, для
человека благородного долг -- это ад, но только ад с судебными приставами, с
поверенными в делах. Неоплаченный долг -- это низость, это мошенничество в
зародыше, хуже того -- ложь. Он замышляет преступления, он собирает доски
для эшафота. Мои векселя были опротестованы. Три дня спустя я заплатил по
ним. Вот каким образом: ко мне явился перекупщик с предложением продать ему
принадлежавший мне остров на Луаре, где находится могила моей матери; я
согласился. Подписывая контракт с покупщиком у его нотариуса, я
почувствовал, как в этой темной конторе на меня пахнуло погребом. Я
вздрогнул, вспомнив, что такая же сырость и холод охватили меня на краю
могилы, куда опустили моего отца. Мне это показалось дурною приметою. Мне
почудился голос матери, ее тень; не знаю, каким чудом сквозь колокольный
звон мое собственное имя чуть слышно раздалось у меня в ушах! От денег,
полученных за остров, у меня, по уплате всех долгов, осталось две тысячи
франков. Конечно, я мог бы снова повести мирную жизнь ученого, вернуться
после всех экспериментов на свою мансарду -- вернуться с огромным запасом
наблюдений и пользуясь уже некоторой известностью. Но Феодора не выпустила
своей добычи. Я часто сталкивался с нею. Я заставил ее поклонников
протрубить ей уши моим именем -- так все были поражены моим умом, моими
лошадьми, успехами, экипажами. Она оставалась холодной и бесчувственной ко
всему, даже к ужасным словам: "Он губит себя из-за вас", которые произнес
Растиньяк. Всему свету поручал я мстить за себя, но счастлив я не был. Я
раскопал всю грязь жизни, и мне все больше не хватало радостей разделенной
любви, я гонялся за призраком среди случайностей моего разгульного
существования, среди оргий. К несчастью, я был обманут в лучших своих
чувствах, за благодеяния наказан неблагодарностью, а за провинности
вознагражден тысячью наслаждений. Философия мрачная, но для кутилы
правильная! К тому же Феодора заразила меня проказой тщеславия. Заглядывая к
себе в душу, я видел, что она поражена гангреной, что она гниет. Демон
оставил у меня на лбу отпечаток своей петушиной шпоры. Отныне я уже не мог
обойтись без трепета жизни, в любой момент подвергающейся риску, и без
проклятых утонченностей богатства. Будь я миллионером, я бы все время играл,
пировал, суетился. Мне больше никогда не хотелось побыть одному. Мне нужны
были куртизанки, мнимые друзья, изысканные блюда, вино, чтобы забыться.
Нити, связывающие человека с семьей, порвались во мне навсегда. Я был
приговорен к каторге наслаждений, я должен был до конца осуществить то, что
подсказывал мой роковой жребий -- жребий самоубийцы. Расточая последние
остатки своего богатства, я предавался излишествам невероятным, но каждое
утро смерть отбрасывала меня к жизни. Подобно некоему владельцу пожизненной
ренты, я мог бы спокойно войти в горящее здание. В конце концов у меня
осталась единственная двадцатифранковая монета, и тогда мне пришла на память
былая удача Растиньяка...

-- Эге! -- вспомнив вдруг про талисман, вскричал Рафаэль и вытащил его
из кармана.

То ли борьба за долгий этот день утомила его, и он не в силах был
править рулем своего разума в волнах вина и пунша, то ли воспоминания
возбуждали его и незаметно опьянил его поток собственных слов -- словом,
Рафаэль воодушевился, впал в восторженное состояние и как будто обезумел.

-- К черту смерть! -- воскликнул он, размахивая шагреневой кожей. --
Теперь я хочу жить! Я богат -- значит, обладаю всеми достоинствами! Ничто не
устоит передо мною. Кто не стал бы добродетельным, раз ему доступно все?
Хе-хе! Ого! Я хотел двухсот тысяч дохода, и они у меня будут. Кланяйтесь
мне, свиньи, развалившиеся на коврах, точно на навозе! Вы принадлежите мне,
вот так славное имущество! Я богат, я всех вас могу купить, даже вон того
депутата, который так громко храпит. Ну что ж, благословляйте меня,
великосветская сволочь! Я папа римский!

Восклицания Рафаэля, до сих пор заглушавшиеся густым непрерывным
храпом, неожиданно были расслышаны. Большинство спавших проснулось с криком;
но, заметив, что человек, прервавший их сон, плохо держится на ногах и шумит
во хмелю, они выразили свое возмущение целым концертом брани.

-- Молчать! -- крикнул Рафаэль. -- На место, собаки! Эмиль, я сказочно
богат, я подарю тебе гаванских сигар.

-- Я внимательно слушаю, -- отозвался поэт. -- Феодора или смерть!
Продолжай свой рассказ. Эта кривляка Феодора надула тебя. Все женщины --
дщери Евы. В твоей истории нет ничего драматического.

-- А, ты спал, притворщик?

-- Нет... Феодора или смерть!.. Продолжай...

-- Проснись! -- вскричал Рафаэль, хлопая Эмиля шагреневой кожей, точно
желая извлечь из нее электрический ток.

-- Черт побери! -- сказал Эмиль, вскакивая и обхватывая Рафаэля руками.
-- Друг мой, помни, что ты здесь среди женщин дурного поведения.

-- Я миллионер!

-- Миллионер ты или нет, но уж во всяком случае пьян.

-- Пьян властью. Я могу тебя убить!.. Молчать! Я Нерон! Я
Навуходоносор!

-- Рафаэль, мы ведь в дурном обществе, ты бы хоть из чувства
собственного достоинства помолчал.

-- Я слишком долго молчал в жизни. Теперь я отомщу за себя всему миру!
Мне больше не доставит удовольствия швырять направо и налево презренный
металл, -- в малом виде я буду повторять свою эпоху, буду пожирать
человеческие жизни, умы, души. Вот она, роскошь настоящая, а не какая-то
жалкая роскошь. Разгул во время чумы. Не боюсь ни желтой лихорадки, ни
голубой, ни зеленой, не боюсь ни армий, ни эшафотов. Могу завладеть
Феодорой... Нет, не хочу Феодоры, это моя болезнь, я умираю от Феодоры! Хочу
забыть Феодору!

-- Если ты будешь так кричать, я утащу тебя в столовую.

-- Ты видишь эту кожу? Это завещание Соломона. Он мне принадлежит,
Соломон, царь-педант! И Аравия моя, и Петрея в придачу. Вся вселенная --
моя! И ты -- мой, если захочу. Да, если захочу -- берегись! Могу купить всю
твою лавочку, журналист, и будешь ты моим лакеем. Будешь мне сочинять
куплеты, линовать бумагу. Лакей! Это значит ему все нипочем -- он не думает
ни о чем.

При этих словах Эмиль утащил Рафаэля в столовую.

-- Ну, хорошо, друг мой, я твой лакей, -- сказал он. -- А ты будешь
главным редактором газеты. Молчи! Из уважения ко мне веди себя прилично! Ты
меня любишь?

-- Люблю ли? У тебя будут гаванские сигары, раз я владею этой кожей. А
все -- кожа, друг мой, всемогущая кожа! Превосходное средство, выводит даже
мозоли. У тебя есть мозоли? Я выведу их...

-- До такой глупости ты еще никогда не доходил!

-- Глупости? Нет, мой друг! Эта кожа съеживается, когда у меня является
хоть какое-нибудь желание... Это точно вопрос и ответ. Брамин... Тут замешан
брамин!.. Так вот этот брамин -- шутник, потому что, видишь ли, желания
должны растягивать...

-- Ну, да.

-- Я хочу сказать...

-- Да, да, совершенно верно, я тоже так думаю. Желание растягивает...

-- Я хочу сказать -- кожу!

-- Да, да.

-- Ты мне не веришь? Я тебя знаю, друг мой: ты лжив, как новый король.

-- Сам посуди, можно ли принимать всерьез твою пьяную болтовню?

-- Ручаюсь, что докажу тебе. Снимем мерку...

-- Ну, теперь он не заснет! -- воскликнул Эмиль, видя, что Рафаэль
начал шарить по столовой.

Благодаря тем странным проблескам сознания, которые чередуются у пьяных
с сонными грезами хмеля, Рафаэль с обезьяньим проворством отыскал
чернильницу и салфетку; при этом он все повторял:

-- Снимем мерку! Снимем мерку!

-- Ну что ж, -- сказал Эмиль, -- снимем мерку. Два друга расстелили
салфетку и положили на нее шагреневую кожу. В то время как Эмиль, у которого
рука была, казалось, увереннее, чем у Рафаэля, обводил чернилами контуры
талисмана, его друг говорил ему:

-- Я пожелал себе двести тысяч франков дохода, не правда ли? Так вот,
когда они у меня будут, ты увидишь, что шагрень уменьшится.

-- Ну, конечно, уменьшится. А теперь спи. Хочешь, я устрою тебя на этом
диванчике? Вот так, удобно тебе?

-- Да, питомец Печати. Ты будешь забавлять меня, отгонять мух. Тот, кто
был другом в несчастье, имеет право быть другом в могуществе. Значит, я
подарю тебе га-ван-ских си...

-- Ладно, проспи свое золото, миллионер.

-- Проспи свои статьи. Покойной ночи. Пожелай же покойной ночи
Навуходоносору!.. Любовь! Пить! Франция.... Слава и богатство...
богатство...

Вскоре оба друга присоединили свой храп к той музыке, что раздавалась в
гостиных. Дикий концерт! Одна за другой гасли свечи, трескались хрустальные
розетки. Ночь окутала своим покрывалом долгую оргию, среди которой рассказ
Рафаэля был как бы оргией речей, лишенных мысли, и мыслей, для которых не
хватало слов.

На другой день, около двенадцати, прекрасная Акилина встала, зевая, не
выспавшись; на щеке ее мраморными жилками отпечатался узор бархатной обивки
табурета, на котором лежала ее голова. Евфрасия, разбуженная движениями
подруги, вскочила с хриплым криком; ее миловидное личико, такое беленькое,