Чтение 32–й страницы книги ~Сивцев Вражек~

альбома) она именуется в клубных афишах - товарищем Татьяной Горяевой,
артисткой филармонии.

Смотря на ее белые проворные пальцы, Астафьев думает: "Как она
серьезна, точно в заправском концерте. А они семечки лущат. Я за паек
ломаюсь и тешу свою злость; а она за те же селедки приходит сюда. и дарит
душу свою. Вот какая девушка".

СУМЕРКИ

Вася Болтановский забежал, конечно, и сегодня, но ушел рано, до вечера.
Он упрямо и старательно подготовлял свою поездку за продуктами в Тульскую
губернию и подбирал "товар" для обмена. На Танюшину шелковую кофточку
большая надежда: у профессора оказались старые, но отличные охотничьи сапоги
- товар исключительный.

Вася принес букетик полевых цветов, тщедушный, но свеженький.

- Это, Танюша, вам. Угадайте, где нарвал.

- Вы были за городом?

- Нет.

- Ну, не знаю, где-нибудь в саду.

- Не угадаете. Вот лютик, а вот колокольчик. А это - смотрите - ржаной
колос. А весь букет я нарвал на улицах Москвы! И у вас около забора сорвал
травку. И в иных местах вся мостовая поросла.

Орнитолог внимательно исследовал каждый цветок и перещупал травку.

- Знаешь, Вася, этот букет стоит засушить. Это целая история, ты
непременно сохрани. В музей нужно.

- Я, профессор, другой соберу; на окраинах можно хоть венки плести,
там, в иных местах, совсем мостовая скрылась. А это я все в центре города,
не выходя за Садовое кольцо. Это - Танюше от верного рыцаря.

Пока Танюша ставила букетик в воду, а Вася смотрел на ее руки,
профессор долгим взглядом ласкал Васино лицо. Тот поймал взгляд.

- Что-то вы на меня смотрите, профессор.

- Смотрю. А ну, подойди.

Когда Вася Болтановский подошел, профессор, не вставая, обнял его за
талию.

- Ну-ка, наклонись к старику, а я тебя поцелую. Правду ты сказал,
Вася,- ты - рыцарь верный. И отца твоего любил, и тебя люблю.

Когда ушел Вася, Танюша с книгой заняла свое обычное место в углу
дивана, орнитолог так же долго смотрел на любимую внучку.

- Танюша.

- Что, дедушка?

- Не подходит он тебе, рыцарь наш, Вася?

- Как не подходит, дедушка?

-- Ну, в мужья, что ли. Вижу - не подходит. А жаль. И его жаль, и тебя
жаль. Очень он тебя любит. Ты знаешь?

Танюша отложила книжку.

- Я знаю, дедушка. Я к нему очень хорошо отношусь. Вася отличный
человек, и мы с ним большие друзья. Ну, а как вы говорите, то есть замуж за
него, я, конечно, не вышла бы, дедушка.

- Я вижу.

-- А разве вы, дедушка, хотели бы, чтобы я вышла замуж?

Старик, помолчавши, сказал:

- Выйти-то - все равно выйдешь. Рано не стоит, пожалуй. Вася, конечно,
и молод для тебя, ведь вам лет-то почти одинаково.

- Я замуж не хочу, дедушка, мне с вами лучше всего жить.

- Ну, ну, там увидим.

Окна были открыты, воздух свеж, и тишиной окутало Сивцев Вражек. В
глубоком покойном кресле, в котором много лет в сумерки отдыхала Аглая
Дмитриевна, дремал теперь старый орнитолог, украсив грудь седой бородой.
Танюша, не перевертывая страниц, не следя за строчками глазами, думала свое
и слушала тишину.

Тихо было и в верхнем этаже, где жил с сестрой комендант Совдепа
Колчагин, и за стеной - у чужих людей, и в подвальном помещении, где семья
крыс обдумывала предстоящий ночной поход. Дремал весь старый профессорский
особняк, вспоминая прошедшее, предугадывая будущее. Тикали-такали любимые
часы профессора - стенные с кукушкой.

На давно не чищенных булыжных мостовых Москвы сначала боязливым зеленым
глазком, после смелее - прорастала зеленая травка; в канавках и у длинных
заборов она росла увереннее, и рядом с крапивой хитрил желтый глазок цветка.
Если бы не было такого же упрямца и дикого мечтателя - человека, который
тоже хотел остаться жить во что бы то ни стало, тоже прорастать жалким телом
на камнях города,- травка победила бы камень, проточила бы его, украсила,
увела бы жилое и быт в историю, зазеленила бы ее страницы забвеньем и
добротою сказки.

На часы сумерек в домах замерла беспокойная жизнь, а воробьи и ласточки
давно уже спали в гнездах и в чердачных просветах. Зоркий глаз задернули
пологом синеватого, покойного века.

Особняк профессора за последний, за страшный год посерел, постарел,
поблек. Днем еще бодрился, а к ночи тяжко оседал, горбился, постанывал
скрепами балок и штукатуркой.

Жалко старого, в нем был уют, спокойная радость, годами наросшее
довольство! Но и устало старое, нужен ему покой и уход в вечность. Киркой и
машиной уберут булыжник, зальют землю асфальтом, выложат торцом, на месте
умерших и снесенных домиков с колоннами, старых гнезд с добрым домовым,
старых стен, свидетелей прожитого,- выведут стены новые больших новых домов,
с удобствами, с комфортом. На долгие годы трава уйдет в поля - ждать, пока
перевернется и эта страничка, пока обветшает лак, сегодня свежий, перезреет
и осыплется мысль,- и снова в трещинах каменного города появится прах и
влага для смешливого и упрямого полевого лютика. Может быть, тогда трава
забвенья победит, как победила она Акрополь и римский Форум, как победила,
погребла, вместе с памятью, многое, о чем не знают и не узнают археологи. А
может быть, опять - на малые часы в веках - прокричит о своей победе
человек.

-- Дедушка! Вы спите, дедушка?

Сумерки сменились вечером. И посвежело.

Танюша зажгла лампу.

- Вы спали, дедушка?

- Кажется, я задремал, Танюша.

- Будем пить чай?

Профессор, помогая себе обеими руками, поднялся с кресла.

-- Ну, что ж, Танюша, я чайку выпил бы охотно.

В БЕЛОМ ПЛАТЬЕ

На три часа вперед было переставлено время - и Москва проснулась очень
рано.

Сначала она проснулась на Пресне, на Благуше, в Сокольниках и на всех
вокзалах. Затем, позевывая, зашевелились Замоскворечье, Рогожская,
Сухаревка, Смоленский рынок.

По Черногрязской Садовой протарахтел грузовик, на Покровке постовой
милиционер гикнул на худую, облезлую собаку, вниз по бульвару, со Сретенки
на Трубную площадь пробежали, возбужденно трепля языками, две женщины,-
вероятно спеша стать в очередь под подсолнечное масло.

И, наконец, сразу, как по единой команде, из всех домов московских,
хлопая дверьми, стуча каблуками, чихая на солнечный луч, выкатились
трепаные, заспанные, землистые лицом фигуры советских служащих,- переписчиц,
завотделов, предкомов, товарищей-курьеров, сотрудников отдела транспорта,
экспертов, ответственных работников. Большинство шло пешком от дома до
службы, не веруя в трамвай, прыгавший по сорным рельсам на Большой
Никитской, визжавший колесами на завороте Лубянской площади и пытавшийся
протискаться в узкую щель Красных ворот*. Трамвай был большой редкостью,
попадали в него немногие и, попав, толкались локтями, зло огрызаясь друг на
друга и косясь на кондукторшу.

* Красные ворота - архитектурный памятник на пересечении Ново-Басманной
и Садово-Черногрязской улиц. Построены в 1753-1757 гг. по проекту
выдающегося представителя русского архитектурного барокко Д, В. Ухтомского.
. Снесены в 1928 г.

Рано проснулась жизнь и в профессорском особняке на Сивцевом Вражке,
где под крышей, как и в былые, счастливые и привольные дни Москвы, вылепила
гнездо и теперь выхаживала птенцов ласточка.

Окна были раскрыты, и чайная ложечка позвякивала в любимой большой
чашке орнитолога.

- Вы будете дома, дедушка?

- Посижу, попишу до обеда. А тебе бы, Танюша, погулять сегодня. День
какой.

- Да, я пойду; у меня дело есть, далеко, у Красных ворот. Я, дедушка,
вернусь к двум часам, не раньше.

Убрав чашки и вымыв их на кухне, Танюша, с особым ощущением свежести,
прохлады и чистоты, надела белое платье с короткими широкими рукавами, вчера
проглаженное, резиночкой стянутое в талии. Было бы хорошо иметь к нему и
белые туфли,- но всякая лишняя обувь была сейчас роскошью недоступной. Шляпа
соломенная, переделанная из старой, почищенной лимонным порошком, украшенная
цветной лентой - из старых запасов.

В зеркале улыбнулась Танюше знакомая белая девушка, обеими руками
поправила под шляпой волосы. Стала серьезной, взглянула еще раз поближе,
глаза в глаза, повернулась боком, одернула платье, простилась с Танюшей,
ушла в рамку зеркала.

Москва, обедневшая, сорная, ушибленная, была все-таки прекрасной в
летнее утро, была все-таки безалаберно-красивым, любимым городом, славным