К моему великому сожалению, я не смог сразу же принять участие в новой
серии экспериментов, так как меня вызвали в Брюссель для консультации.
Вернувшись, я застал мой дом полным детей. Ребячьи голоса доносились из
лаборатории Годара. Ребят было никак не меньше целого класса, судя по той
изрядной по величине горке аккуратно сложенных ранцев и новеньких
католических молитвенников, розданных по случаю окончания учебного года,
которую я увидел в передней. Я осторожно подошел к двери и заглянул.
Ребята сидели вокруг Альмы, которая стояла на столе, и... разговаривали с
ней! И ребята и Альма чрезвычайно серьезно относились к своему занятию, а
Жак, отозвав меня в угол, сказал, что Альма делает поразительные успехи. Я
и сам слышал ее голос. Она говорила медленно, односложно, искажая слова,
но говорила!
Счастливые месяцы! Мы много работали, вместе отдыхали, путешествовали.
Годар покорил нас, меня и Фрезера, своей мечтательностью, незлобивостью и
трудолюбием, глубоким интересом ко всему, что как-то было связано с
жизнью, ее законами, ее тайнами... Но иногда он запирался в своей комнате
и писал какие-то длинные письма. Мы знали, что у Годара неприятности, но
он не делился с нами.
выдавал в нем священнослужителя. Он был красив, этот священник, очень
красив и, по-видимому, умен. Посетитель говорил только по-немецки. И
Фрезер, привыкший к фламандскому наречию, не сразу его понял. Он спросил о
Годаре, который уехал куда-то с утра, о его здоровье, заверил нас, что он
его друг, спросил о его занятиях. Мы попытались увильнуть от ответа. А
когда я открыл рот, чтобы сделать Годару ряд вполне заслуженных
комплиментов как замечательному экспериментатору, Фрезер прошел между нами
к двери, пребольно наступив мне на ногу.
с ним...
человек и улыбнулся.
Рене Годар - человек с умом ученого, с лицом аскета, с душой ребенка...
И развернулись печальные, страшные события, счастливого разрешения
которых я не вижу. Развязка их скрыта от меня.
попытались разыскать Годара, я получил краткое извещение из Западной
Германии. В исключительно вежливых словах мне предлагалось принять участие
в небольшом конгрессе физиологов в Вуппертале. Приглашение было подписано
виднейшими физиологами Федеративной Республики Германии, но Фрезер
почему-то с большим вниманием приглядывался к их подписям, будто в них
скрывалось что-то важное. Непрерывные розыски Годара целиком поглотили
нас, и мы вскоре забыли о приглашении. Я отправился в Брюссель и пытался
попасть к министру внутренних дел, но в аудиенции мне было отказано.
Правда, меня заверили, что "все будет сделано", что розысками Годара
займутся лучшие сыщики.
адвокат Фрер, который поначалу очень ревниво принялся за поиски, вдруг
охладел к ним.
он пересел в трамвай и что полицейский из Льежа опознал его по фотографии.
уехать надолго без вещей, без денег, не предупредив нас. Зная его
привычки, я нисколько не сомневался, что он намерен вернуться, если не в
тот же день, то назавтра.
наклонившись к самому моему уху:
какой-то важный полицейский чиновник громко сказал:
Простите нас, - обратился он ко мне, - но у нас очень важная работа. А вы,
собственно, по какому делу?
очень жаль!.. Говорят, что его вера ослабла? Да, да, придется обойти все
притоны...
слову, поп, почувствовавший свободу, находится в притоне, только в притоне!
конечно, знал, по какому делу я пришел), - вы, кажется, оказали большие
услуги нашей родине во время оккупации? Это похвально, похвально...
друга Годара нет в Бельгии? Но тогда почему Годар уехал не простившись, не
взял с собой необходимых вещей?.. Нет, здесь что-то не то, и полицейский
комиссар, конечно, виляет...
места.
Приезжайте в Марбург, несчастный случай с Рене Годаром. Вас встретят.
Все формальности мне удалось закончить на следующий день. Фрезер еще не
вернулся. Я оставил ему письмо и. выехал.
господа, подхватили мой небольшой багаж и, заявив, что они посланы
Годаром, повели меня к большой светлой машине перед вокзалом. "Годар очень
плох, - сказал один из них, - нужно спешить..." Машина шла на большой
скорости. Я сидел между двумя мирно дремлющими парнями, которые сразу же
расстегнули надоевшие им воротнички и сейчас мирно похрапывали, опустив
свои налитые пивом головы.
видимо очень мощных автомобиля, похожих на черных желтоглазых котов...
в узкий дворик, окруженный высокой бетонной стеной. Стена достраивалась на
низком и широком основании старой монастырской кладки, и мои
сопровождающие что-то крикнули работавшим наверху каменщикам. Те мгновенно
спустились по другую сторону стены и исчезли.
низкую келью. Я было попытался что-то спросить у сопровождавших меня лиц,
попытался оказать сопротивление, но бесцеремонность и грубость, уступившие
место вежливому обращению, заставили меня на время отказаться от этого.
высоте, что когда я встал на узкий стол, то не смог дотянуться до толстой
решетки, железная койка... Тюрьма? Монашеская келья? На столе лежала
стопка бумаги; легкая пластмассовая чернильница привинчена к доскам. При
свете маленькой лампочки, висящей под потолком, я внимательно просмотрел
листы бумаги, Они были пронумерованы водяными знаками.
уступило место ненависти. И это двадцатый век?! Я очутился в положении
классического средневекового алхимика, похищенного владетельным князем...
От меня, вероятно, потребуют моих знаний, моего умения, иначе зачем им
бумага.
"Военная авиация"; на подушке стоял штамп вермахта. Комнату, по-видимому,
оборудовали остатками военного имущества гитлеровской армии.
я подошел к нему. Оно имело вид креста. "Здесь висело распятие, еще
недавно", - подумал я. О, я не боялся опасности - я всю свою жизнь
подвергался более серьезным опасностям - ежечасно, ежедневно... Сколько
химиков об одном глазу, у скольких подорвано здоровье, а мне приходилось
работать с самыми опасными и сложными веществами; кустарным способом я
изготовил сотни килограммов взрывчатых веществ. Но неопределенность
угнетала меня. Зачем я понадобился им, зачем?.. А Годар? Может быть, и его
постигла такая же участь? И его завлекли в какую-то ловушку?
проснулся от скрипа тяжелой двери. Я быстро встал и вышел в узкий и
сводчатый коридор. В висящем над моей головой колоколообразном динамике
возник хрип, затем ясно послышался щелчок включения, и чей-то раскатистый
голос рявкнул:
бетонной стены синело небо. А откуда-то сверху снова прогудел усиленный
рупором голос: