Чтение 32–й страницы книги ~Обретенное время~

бы спасти ему жизнь, -- всг от той же привычки умаляться перед другими,
просматривавшейся во всех его манерах, вплоть до его обыкновения закрывать
дверцу фиакра, сняв шляпу, когда он провожал меня, каждый раз, когда я уезжал от
него. Много дней я просидел в своей комнате, думая о нем. Я вспомнил его первый
приезд в Бальбек, как, в беловатом шерстяном костюме, с его зеленоватыми
глазами, подвижными, как море, он пересекал холл, ведущий к большой столовой,
стекла которой выходили на волны. Я вспомнил, каким особенным человеком он мне
тогда казался, как сильно я хотел с ним сдружиться. Это желание осуществилось с
лихвой, в такой степени, что я себе того не мог и представить, хотя тогда я не
испытал от этого никакого удовольствия, и только потом отдал себе отчет, какие
величайшие блага таились в этом блистательном появлении. Всг это, -- и добро, и
зло, -- он всегда раздавал без счета, даже в последний день, бросившись на
траншею, -- из своего великодушия, чтобы всг, чем он владел, могло послужить
другим, -- так однажды он пробежал по ресторанному дивану, чтобы меня не
потревожить. В целом, я довольно редко виделся с ним; это были очень разные
места, разные обстоятельства, разделенные долгими временными промежутками, -- в
бальбекском холле, ривбельском кафе, кавалерийской казарме, на донсьерских
ужинах с офицерами, в театре, где он влепил пощечину журналисту, у принцессы де
Германт, -- и оттого он словно бы оставил мне от своей жизни более яркие, более
четкие отпечатки, от своей смерти более светлое горе, чем те следы, которые
оставляют в нас люди, любимые нами сильнее, -- но с последними мы общались
постоянно, благодаря чему их образ, сохраненный нашей памятью -- только своего
рода средняя величина бесконечности образов, различных неощутимо; и у нашей
пресыщенной привязанности к ним не остается -- как по поводу тех, с кем
количество наших встреч был ограничено, против обоюдной воли, а встречи редки и
коротки, -- иллюзии, что была возможна и более крепкая привязанность, и лишь
обстоятельства тому помешали. Несколько дней спустя после того, как я впервые
увидел его, гнавшегося за своим моноклем по бальбекскому холлу, и решил, что он
необычайно высокомерен, -- я впервые увидел на бальбекском пляже другую живую
форму, и она теперь тоже существовала не более, чем в виде воспоминания, -- это
была Альбертина, попиравшая песок, безразличная ко всему и морская, как чайка. Я
так скоро полюбил ее, что, чтобы гулять с ней каждый день, я так и не уехал из
Бальбека повидаться с Сен-Лу. Однако, история моих отношений с ним сохранила
также и свидетельство о том, что на некоторое время я разлюбил Альбертину, ибо
если я какое-то время и прожил с Робером в Донсьере, то только из печали, что
меня не покидает чувство к г-же де Германт. Его жизнь, жизнь Альбертины, столь
поздно узнанные мной, и обе в Бальбеке, и так быстро окончившиеся, едва
пересекались; но это его, твердил я себе, видя, как проворные челноки лет ткут
нити между теми из наших воспоминаний, что поначалу казались наиболее удаленными
друг от друга, это его я посылал к г-же Бонтан, когда меня оставила Альбертина.
И потом я узнал, что их жизни таили в себе схожую и неведомую мне тайну. Тайна
Сен-Лу причиняла мне теперь, может быть, больше страданий, чем тайна Альбертины,
потому что Альбертина теперь стала мне совсем чуждой. Но я не мог утешиться,
думая, что эти жизни были так коротки. Они часто говорили, заботясь обо мне: <<
Вы ведь болеете >>. И они умерли, а я теперь мог сопоставлять разделенные
небольшим отрезком последние их образы, -- перед траншеей, у реки, -- с первыми
образами, в которых, даже в случае Альбертины, если что-то и представляло для
меня ценность, то только своей связью с образом солнца, садящегося в море.
Смерть Сен-Лу сильней огорчила Франсуазу, чем смерть Альбертины. Она немедленно
принялась за свою роль плакальщицы и перебирала воспоминания о покойном в
причитаниях, безутешном погребальном плаче. Она кичилась своим горем, ее лицо
высыхало и она отворачивая голову только тогда, когда я случайно выказывал свое;
ей хотелось сделать вид, что она ничего не заметила. Ибо, как и многие
нервические натуры, нервозность ближних, вероятно, слишком походящая на
собственную, ее раздражала. Теперь она охотнее давала понять, что у нее слегка
шею поламливает, что у нее голова кружится, что она ударилась. Но стоило мне
упомянуть о какой-нибудь своей болезни, и к ней возвращалось стоическая ее
степенность, она делала вид, что не слышит. << Бедный маркиз >>, -- говорила
она, хотя и не могла удержаться от мысли, что он предпринял, наверное, и
невозможное, чтобы остаться, и, раз уж призвали, чтобы избежать опасности. <<
Бедная мать, -- говорила она о г-же де Марсант, -- как она, наверное, плакала,
когда узнала о смерти своего мальчика! Если б еще она могла на него посмотреть,
но, наверно, лучше, чтоб она его не видела, а то ведь ему нос разнесло пополам,
всего разворотило >>. И глаза Франсуазы наполнялись слезами, но сквозь них
пробивалось жестокое любопытство крестьянки. Наверное, Франсуаза искренне
сострадала г-же де Марсант, но ей было жаль, что она не знает, во что эта скорбь
вылилась и не может натешиться зрелищем и печалью сполна. И поскольку ей всг же
нравилось поплакать, и чтобы ее слезы не остались незамеченными мною, она
всхлипывала, заходясь: << Вот уж выпало мне на долюшку! >> Она так жадно
выискивала следы горя на моем лице, что я говорил о Робере суховато. И, быть
может, из духа подражания, и потому, что она слышала, что так говорят, -- ибо в
буфетных, как и в салонах, бродят свои клише, -- не без удовольствия, впрочем,
беднячки, -- она повторяла: << От смерти-то его денежки не спасли, умер, как
все, и больше они ему не понадобятся >>. Дворецкий обрадовался возможности и
поведал Франсуазе, что, конечно, это печально, но почти неважно по сравнению с
теми миллионами человек, которые постоянно погибают, несмотря на все усилия
правительства скрыть эти факты. Но на этот раз дворецкому не удалось растравить
скорбь Франсуазы, как он уже было думал; последняя отрезала: << Ну, это правда,
что они тоже умирают за Францию, но я-то их не знаю; а всегда больше трогает,
когда это люди-то знакомые >>. И Франсуаза, любившая поплакать, добавила: << Вы
посмотрите и скажите мне, если о смерти маркиза напишут в газете >>.
Робер иногда грустно говорил мне, задолго до войны: << Давай-ка не будем обо мне
говорить -- я обречен >>. Намекал ли он на порок, успешно им доселе ото всех
скрытый, весомость которого он, столкнувшись с ним, быть может, преувеличивал,
-- подобно детям, вкусившим любви, или даже до того, пытающимся получить
удовольствие в одиночестве, детям, которые воображают себя растениями, и думают,
что им придется умереть тотчас после того, как они рассеяли свою пыльцу? Может
быть, это преувеличение также объяснялось, -- для Сен-Лу, как для детей, --
представлением о грехе, с которым еще не сжились, совершенно новым ощущением,
почти ужасная сила которого пойдет вскоре на убыль. Или же у него было, --
подтверждаемое, если в том была нужда, довольно ранней смертью его отца, --
предчувствие своей преждевременной кончины? Конечно, такое ощущение считается
невозможным. Однако похоже, что смерть всг-таки подпадает под действие некоторых
законов. Такое ощущение, что часто, например -- дети тех, кто умер либо слишком
поздно, либо слишком рано, почти поневоле обязаны погибнуть в те же года, первые
-- волоча до сотни немощи и неизлечимые болезни, вторые -- несмотря на
счастливую, бодрую жизнь -- одолены к неотвратимому, раннему сроку столь
своевременной и случайной болезнью ( определенные глубокие корни которой,
возможно, таятся в темпераменте ), что она покажется нам лишь необходимой
формальностью для осуществления их конца. И вполне вероятно, что сама по себе
неожиданная смерть, -- как смерть Сен-Лу, столь, впрочем, обусловленная его
характером, что я не счел нужным говорить об этом особо, -- она была, в какой-то
мере, предписана заранее; известная богам, неведомая людям, она была приоткрыта
наполовину неосознанной, наполовину осознанной печалью ( и на этой последней
ступени выражена другим с той полной искренностью, которая встречается при
предсказании несчастий, хотя в глубине души мы надеемся их избегнуть, несчастий,
которые, тем не менее, надвигаются ), неотделимая от того, кто ее несет, кто
постоянно в глубине души ее предчувствует -- как девиз и роковое число.
Наверное, он был прекрасен в последние часы. Казалось, он всегда в этой жизни --
даже сидя, вышагивая по гостиной, -- сдерживал атакующий порыв, скрывая
неукротимую волю, таившуюся в сужающейся книзу голове, за своей улыбкой; и вот
он атаковал. Освободившись от библиотеки, феодальная башня вернулась к войне. В
своей смерти этот Германт стал самим собой, то есть, частью своего рода, в
котором он растворился, в котором он был только одним из Германтов, как это
символически проявилось на его похоронах в комбрейской церкви Св. Илария,
затянутой черными занавесями, где проступала красная, обвитая короной, без
инициалов имени и титулов, заглавная "Г" Германтов, -- и ею в смерти он стал.
Незадолго до погребения ( его похоронили не сразу ) я написал Жильберте.
Наверное, мне следовало написать и герцогине де Германт, но я подумал, что
смерть Робера будет воспринята ею с тем же безразличием, которое она не
постеснялась выказать к смерти многих других лиц, игравших, казалось, большую
роль в ее жизни, -- и быть может даже, исходя из германтского своего духа, она
попытается показать, что относительно уз родства предрассудков у нее нет. Я
слишком страдал, чтобы писать всем. Некогда я считал, что она и Робер относятся
друг к другу с любовью в светском смысле этого слова, то есть при встречах
говорят друг другу что-то милое, то, что чувствуют в этот момент. Но за ее
спиной Робер без колебаний величал ее идиоткой, а о самой герцогине мне было
известно, что если она и испытывала иногда, при встречах с ним, эгоистическое
удовольствие, то была неспособна на малейшее затрудненеие, -- сколь бы оно ни
было для нее легко, -- чтобы использовать свое влияние, в чем-нибудь помочь ему,
даже отвести от него несчастье. Ее злоба, выказанная при отказе -- когда Робер
должен был вернуться в Марокко, -- рекомендовать его генералу де Сен-Жозеф,
показывала, что проявленная по случаю его женитьбы самоотверженность была только
своего рода компенсацией, почти ничего ей не стоившей. Сколь же я удивился,
узнав, что, -- так как ко времени смерти Робера она болела, -- от нее довольно
долго вынуждены были под самыми надуманными предлогами прятать почту, из которой
она могла бы узнать об этой смерти, чтобы смягчить ее вполне возможное
потрясение. Мое удивление только возросло, когда я узнал, что после того, как ей
таки вынуждены были сказать правду, герцогиня плакала весь день, заболела и
долго -- больше недели, а это для нее много, -- была безутешна. Когда я узнал о
ее горе, оно меня растрогало. В свете стали говорить, и я способен был
подтвердить это, что между ними была большая дружба. Но вспоминая, сколько
мелких колкостей, нежелания оказать помощь всг это окружало, я подумал: какой, в
сущности, пустяк -- большая светская дружба.
Впрочем, несколько позднее, в обстоятельствах более важных ( хотя они и не в
такой степени волновали меня ) исторически, г-жа де Германт показала себя, с
моей точки зрения, с еще более выгодной стороны. Как мы помним, она, еще в
девичестве выказывавшая неимоверную дерзость к русской императорской семье, и, в
замужестве, разговаривавшая с ними всегда с такой вольностью, что иногда ее
обвиняли в недостатке такта, -- может быть, она единственная после русской