Чтение 32–й страницы книги ~Прах и пепел~

- Товарищ воентехник первого ранга, вас полковник к себе требует.

У Бредихина сидели инженеры из полевого управления, усталые, в пропотевших гимнастерках, кирзовых сапогах, Бредихин их слушал, недовольно топыря губу. Кивнул Варе на стул, подождите, мол...

Варя села, недоумевая, почему Бредихин вызвал ее, а не Телянера.

Раздался телефонный звонок, Бредихин снял трубку, бодрым голосом произнес:

- Да... Так точно... Есть...

Протянул трубку Варе.

Оказалось, Игорь из Москвы.

- Варенька, здравствуй, это я, узнаешь?

- Конечно... Что-нибудь случилось?

- Нет, просто захотелось услышать твой голос. Как ты?

- Здорова, работаю, а ты?

- И я здоров, работаю, _скучаю_.

- Значит, у нас все в порядке...

- Мой звонок тебя не обрадовал?

- Я тут не одна, Игорь, понимаешь? Лучше пиши.

- Ну хорошо, детка, целую тебя.

- Целую.

Она положила трубку.

- Спасибо, товарищ полковник.

С грубоватой, но ласковой насмешливостью он ответил:

- Рад служить, товарищ воентехник первого ранга.

Ей было стыдно перед усталыми инженерами из полевого управления: с ними Бредихин груб, а с ней ласков. Ей из Москвы звонят по служебному телефону, а они месяцами ждут из дому писем.

Вернувшись в отдел, сказала Телянеру:

- Муж звонил из Москвы. Видите, какие привилегии генеральским женам.

Он все понял, умница...

- Был на проводе, перекинулся несколькими словами с женой, я бы на его месте тоже не упустил бы такого случая.

Игорь... Почему так задело ее это невинное, чисто мужское движение - встал с пола, отряхнул брюки. Неужели выплеснулось давно подавляемое раздражение? Хороший, честный, порядочный, спас ее, часто пишет. А она отвечает нерегулярно, не находит ласковых слов, мучается над каждой фразой. И, думая о Москве, никогда не вспоминает квартиру на улице Горького. Вспоминает Арбат, свой дом, свою комнату, почту на углу Плотникова переулка, откуда отправляла Саше бандероли и посылки, как собирали их с Софьей Александровной, вспоминает "Арбатский подвальчик", где танцевала с Сашей, и их школу в Кривоарбатском переулке. А если думает об Игоре, то почему-то назойливо приходит на память то профсоюзное собрание, на котором Игорь сыпал казенными фразами, и ресторан "Канатик", где он высоким визгливым голосом грозился отправить Клаву в милицию. Господи, ведь это все давно быльем поросло, зачем снова ворошить, зачем нагнетать? Дело в ней, не любит она его и не любила, а когда вышла замуж, обманула себя и его, значит, обманула. Виновата только она. Ведь хорошо жили, не ссорились, а вот не хочет, чтобы Игорь приехал сюда, и сама в Москву ни за что не переведется. Наверное, не вернется к Игорю и после войны... Нельзя жить с нелюбимым, _нечестно_! Игорю еще сорока нет, красивый, знаменитый, устроит свою жизнь. А она? Второй муж, и опять неудача. Наверное, ей вообще не следует выходить замуж.

Она жила в одной комнате с доктором Ириной Федосеевной - военврач, член партии, бесцеремонная, категоричная, но в быту покладистая и, что нравилось Варе, далекая от бабских сплетен и пересудов. И перед начальством не вытягивалась, о больных заботилась одинаково, независимо от должности и звания, но своим персоналом руководила круто, говорила медсестрам:

- Девочки, романы из головы выкиньте! На войне мужья временные. С Варвары Сергеевны берите пример, к ней ни один мужик не подступится.

- У Варвары Сергеевны муж в Москве, - пытались возражать сестры.

- Муж, муж, - сердилась Ирина Федосеевна, - муж объелся груш. Я своего мерзавца прогнала, даже алиментов не потребовала, сама сына вырастила, уже врач, как и я. Так что на себя надейтесь, а не на мужа.

Варе рассказывала: в тридцать шестом году взяла на воспитание девочку-испанку, Изабеллу, родители ее погибли при бомбардировке Мадрида.

- Хорошая девочка, пятнадцать лет исполнилось, умница, работяга, учителя не нахвалятся. Вот и я выполнила свой долг пролетарской солидарности.

Произнесла это с гордостью, такое святое слово! Ленин, Сталин - при этих именах на лице ее появлялось сурово-благостное выражение. Сомнений у нее не было. Да, много безобразий, непорядка, халатности, даже беззакония, но виноваты чиновники, бюрократы, не доходит до товарища Сталина, а то бы он показал этим негодяям, компрометируют, сволочи, партию и государство.

В победу над Гитлером верила безусловно, порукой тому наш общественный строй - советская власть.

- Кем бы мы были без советской власти? Отец мой - деревенский мужик, мать - неграмотная деревенская баба, а у меня высшее образование. Кто мне его дал? Советская власть. Инженеры, техники в нашем управлении, откуда они? Из народа. Генералы, полководцы - из простых бойцов Красной Армии, все - плоть от плоти народа, никакому Гитлеру нас не одолеть.

Хотелось спросить: где миллионы крестьян, погибших в коллективизацию от голода, где герои гражданской войны, порубленные в тридцать седьмом году, почему немцы в Сталинграде? Но, помня свое обещание Игорю, Варя отмалчивалась, только поражалась тому, сколько намешано в таких людях, как искривлены у них мозги. Приютила сироту, простая добрая русская баба, ан нет, "пролетарская солидарность". И так все здесь.

В сентябре управление передали в ведение вновь созданного Донского фронта и перебросили в Камышин, разместили в деревне по дороге на Сталинград. Всю ночь собирали и упаковывали бумаги, чертежи, папки, утром подали машины, погрузили имущество со столами и стульями и двинулись в путь.

Перевозила их присланная авторота. Варя вглядывалась в лица шоферов, вдруг среди них Саша, знала от Нины, что он военный шофер. Саши не оказалось, да и невероятным было бы такое совпадение.

От их деревни до Сталинграда меньше ста километров, война ощущалась совсем близко. Опять, как и под Москвой, Варя выезжала на рубежи. Иногда часами сидела на обочине у КПП - контрольно-пропускного пункта, дожидаясь попутной машины. По шоссе, проселочным дорогам шли толпы беженцев из разрушенное Сталинграда, раненые, в грязных окровавленных бинтах, кто на костылях, кто опираясь на палку, им навстречу двигались войска, артиллерия, автоколонны, юркие штабные машины обгоняли грузовики, на КПП их останавливали, проверяли. Варя уже привычно вглядывалась в лица шоферов, по-прежнему ее не оставляла нелепая мысль, что увидит за рулем Сашу. На горизонте полыхали пожары, немецкие самолеты бомбили дорогу, бомбили суда на Волге, их атаковывали наши истребители, воздушные бои можно было наблюдать каждый день, все останавливались, смотрели в небо, и, когда наш самолет сбивал вражеский и тот, дымя, падал на землю, люди кричали: "Ура!", солдаты кидали вверх пилотки, женщины хлопали в ладоши, и Варя хлопала - молодцы наши летчики!

Появлялась наконец машина, идущая в нужном направлении, Варя взбиралась в кузов, было тесновато - и груз, и люди. Однажды ехала в машине, где в кузове лежала бочка с бензином, при толчках она накатывалась на пассажиров, приходилось удерживать ее ногами. Бывали и ночевки на холодном земляном полу, и исчезнувшие продпункты, если везло, получала суп из перловки с куском хлеба.

Ездила с Телянером в Заварыкино, в штаб инженерных войск фронта. Молодые, деловые военные инженеры быстро и смело все решали, приветливые, гостеприимные, подарили Телянеру прозрачный мундштук из плексигласа, Варе - кинжал, рукоятка обмотана красным немецким проводом.

- Красиво, - сказала Варя, - но зачем мне кинжал?

- Это дамский кинжал, видите, маленький, - пояснил инженер, сделавший подарок.

- Для самообороны, - улыбнулся второй.

- В ближнем бою, - подмигнул третий.

Веселые ребята, доброжелательные, простецкие, подтянутые.

- Здесь совсем другой воздух, - сказала Варя Телянеру, - нет нашей затхлости, нет обожравшихся морд, красных от пьянства глаз, как у Бредихина.

- Вы правы.

Как-то согласовывали план тылового рубежа обороны. Начальник фортификационного отдела Свинкин, молодой, очень высокий, на голову выше Телянера, полковник, остался доволен:

- Сейчас утвердим у генерала.

- Но его сначала должно подписать мое начальство, - засомневался Телянер.

- Товарищ майор, - возразил Свинкин, - пока вы повезете его обратно, подпишете, пришлете сюда, я понесу к генералу, и неизвестно, будет ли генерал на месте, пройдет много времени, а времени нет, полосу надо возводить срочно. Вашей подписи для нас достаточно. Ведь вы его согласовали у себя?

- Конечно, обговорили с главным инженером.

- Вот видите, пошли!

Они отправились к начальнику инженерных войск фронта - Алексею Ивановичу Прошлякову, вежливому, сдержанному сорокалетнему генералу. Доложили план, Прошляков слушал внимательно, разглядывал чертежи, не задавал лишних вопросов, написал сверху: "Утверждаю", бросил короткий, как бы мимолетный взгляд на Варю. Она привыкла к _таким_ взглядам, лицо ее выражало подчеркнутое равнодушие.

Прощаясь, Свинкин сказал:

- Киснете в своем управлении, переходите к нам. Давид Абрамович через год будет полковником. Варвара Сергеевна - майором. Я серьезно говорю.

Вернулись в управление. Телянер отправился с докладом к Бредихину. Возвратился мрачный, злой, бросил чертежи на стол.

- Что случилось? - спросила Варя.

- Наш дуболом недоволен - посмели без него обращаться к самому Прошлякову.

- Но мы не обращались, нас привели к нему.

- Я ему объяснил, но он ничего слушать не желает.

- Идиот! - сказала Варя.

- Он не идиот, он хотел сам попасть к генералу.

Вскоре прибежал вестовой.

- Товарищ воентехник первого ранга, вас полковник к себе требует!

- Идите, - сказал Телянер, - будет допрашивать как свидетеля.

Варя явилась к Бредихину, тот кивнул на стул.

- Что у вас там произошло, в штабе фронта?

- Ничего. Утвердили план.

- К генералу Прошлякову ходили?

- Да.

- Вас я не виню, Варвара Сергеевна. Но Телянер, как он посмел без согласования с управлением?

- План был оговорен с главным инженером.

- Подписи главного инженера на плане нет. И моей подписи нет. Как он мог действовать через наши головы?

- Майор Телянер не хотел идти к генералу. Но полковник Свинкин потребовал немедленно утвердить план, чтобы завтра же послать его в войска. Он сам понес его к генералу Прошлякову и нас повел с собой.

- Вы... Вы тут ни при чем. Но Телянер... Телянер... Он должен был отказаться идти к генералу. Нет, полез, захотел свою персону показать.

Он покачал головой, злобно усмехнулся:

- Вот нация! Во все дырки суются! Без мыла лезут.

Варя встала.

- Вы сказали: "нация"?! Вы антисемит? Нацист? Фашист? Как вы смели?!

Он тоже поднялся.

- Но, но, не особенно здесь! Думаете, генеральская жена, так вам все можно?!

- Я не желаю с вами разговаривать... Не желаю вас слушать!..

- Будешь слушать! - грубо крикнул Бредихин. - Не позволю склочничать!

- Вот что, полковник, - сказала Варя, - сейчас вы вызовете начальника отдела кадров и оформите мне направление в штаб инженерных войск фронта. Завтра утром предоставите машину для переезда. Если не хотите скандала, на этом расстанемся.

На следующий день Варе вручили бумагу о том, что она направляется в распоряжение штаба инженерных войск фронта, и запечатанный пакет с ее личным делом. На "эмке" полковника она уехала в Заварыкино.

Через неделю в штаб инженерных войск фронта перевелся и Телянер.

А в Сталинграде шли тяжелые бои. Немцы сбрасывали на город тысячи фугасных и зажигательных бомб. Дома, как громадные подпиленные деревья, валились набок. Охваченный огнем, окутанный дымом, засыпанный пеплом, город лежал в развалинах, советские солдаты сражались там за каждый камень.

Пламя горящей нефти, вытекавшей из разбитых цистерн, стелилось по Волге. Но разрушенные немецкой авиацией

переправы

немедленно восстанавливались, по ним подвозили боеприпасы тем, кто дрался в окопах. С восточного берега Волги артиллерия поддерживала своих солдат, заставляя немцев зарываться в землю.

29 августа Жуков прилетел в Камышин, оттуда на машине проехал вперед, затем свернул на запад. Части Сталинградского фронта располагались в коротком (60 километров) междуречье Волги и Дона, против них - немецкие пехотные дивизии, защищающие коммуникации к Сталинграду.

Выжженная августовским солнцем

приволжская

степь,

открытая артиллерийскому огню противника, балки и овраги. Жуков заехал в штабы дислоцированных здесь армий к генералам Малиновскому и Казакову, у обоих мнение одно: атаковать на такой местности невозможно. И Жуков сам видел - отсюда к Сталинграду не пробиться. Поехал дальше на запад, к Клетской и Серафимовичу, здесь войска удерживались на правом берегу Дона, им противостояли не немцы, а румыны.

На хуторе Орловском его встретил командующий Двадцать первой армией генерал Данилов, хороший специалист, думающий, доложил обстановку. Дивизии Двадцать первой армии прочно удерживают правый берег Дона. Румыны пытались атаковать, но действовали вяло и сейчас ведут себя пассивно. Конечно, если немцы добьются успеха в Сталинграде, то предпримут генеральное наступление на север, румынские части будут подкреплены немецкими, хорошо вооруженными и опытными. Оборону надо крепить. Не мешало бы армию пополнить и личным составом, и вооружением. Как и все, Данилов настроен на оборону. И Жуков не возражал. Но думал о другом: именно Двадцать первой армии придется быть одной из главных участниц того плана, что уже созревал в его голове и которым он пока ни с кем не делился.

На следующий день Жуков с Даниловым выехали в войска. Та же открытая местность, перерезанная балками и оврагами, но высоко расположена. Неплохой обзор, обстрел, наблюдение за противником, хорошие условия для маневрирования, кустарник, можно укрыться. Глубина плацдарма у Серафимовича достаточна для сосредоточения нужного количества войск, а в районе Клетской глубокая излучина Дона к югу создает выгодные условия для нанесения удара в тыл румынской армии. Конечно, дороги отвратительные. Но в ноябре подморозит, грунт здесь твердый, техника пройдет.

К вечеру вернулись обратно на хутор. За ужином Данилов докладывал о командирах дивизий, полков, бригад, некоторые фамилии были Жукову знакомы, другие - нет, но оценкам Данилова он верил. Попросил Данилов повысить в звании двоих командиров дивизий - полковников Ефимова и Костина.

- Ефимов, - сказал Жуков, - старый служака, пора ему дать генерала. А Костина я еще на Дальнем Востоке приметил, перспективный парень, к тому же Крой Советского Союза. Но ведь молодой, лет тридцать ему, есть и постарше.

- Он этого звания заслуживает, и мне хотелось бы укрепить его положение.

- В этом есть необходимость?

- Сами говорите, молодой!

Жуков знал Максима Костина не только по Дальнему Востоку. Его, Максима, родители были из той же деревни Стрелково Калужской губернии, где родился Жуков. И когда Жуков учился в Москве на скорняка и к нему приезжал из деревни отец, то останавливался у Костиных на Арбате. Костин там работал истопником, жена его, мать Максима, - лифтершей. И Жуков сам мальчиком заходил к ним, а в двадцатых годах пришел уже командиром Красной Армии: с матерью своей повидаться, она опять у Костиных остановилась. На Дальнем Востоке увидел в списке комсостава фамилию лейтенанта Костина Максима Ивановича, подумал, не из той ли семьи, вызвал, поговорил, оказалось, из той. Повспоминали родные места, речку Протву, где купались, и Огублянку, где рыбу ловили. Костин произвел на него хорошее впечатление. И воевал хорошо. И если Данилов считает, что нужно укрепить его положение, следовательно, есть какие-то причины.

- Занимайтесь своим делом, - сказал Жуков, - а Костина вызовите ко мне.

- Пока разыщем, пока приедет, пройдет время.

- Ничего, я еще часа два-три поработаю.

Получив приказ явиться в штаб армии, Максим тут же выехал. Жуков здесь, значит, вызваны и другие командиры дивизий - совещание, инструктаж, накачка. Интересно посмотреть на Жукова, видел его только раз, до войны, на Дальнем Востоке, выяснилось, что земляки. Вряд ли Жуков помнит о нем, а Максим им гордился: первый полководец страны, имя его гремит на весь мир, а ведь из _нашей_ деревни, _свой, калуцкий_.

В прошлом году в Москве мать рассказала ему о семье Жуковых.

- Отца его, Константина, подкидыша, бабка одинокая взяла из приюта. Как исполнилось восемь лет, отдала в учение к сапожнику в Угодский завод, потом, в Москве сапожником работал, а после Москвы в деревню вернулся, овдовел и, когда было ему уже пятьдесят, второй раз женился, и тоже на вдове из соседней деревни Черная грязь. Звали ее Устинья Артемьевна, немолодая - 35 лет. В общем, оба вдовые, оба по второму разу поженились. И родился у них сын Георгий, и еще сын был, умер в малолетстве. Жили бедно, в нашей деревне богатых не было, земли мало, тощая земля, неурожайная, хозяйством кто занимался? Женщины да старики, а мужчины, те на отхожем промысле, в Москве, в Питере. Устинья Артемьевна женщина исключительная, поднимала мешки с зерном, а в каждом пять пудов, не всякий мужик поднимет. Грузы возила из Малоярославца, тоже мужская работа, с характером женщина, Георгий в нее, он и видом в нее.

Так рассказывала ему мать. А в этом году она сообщила, что видела Устинью Артемьевну, Жуков вывез ее перед тем, как немцы взяли деревню.

Все это вспоминал Максим по дороге в штаб армии, но, когда приехал, оказалось, никакого совещания нет. Жуков вызвал его одного.

- Давно я тебя не видел, садись, рассказывай, как дела. Что дома?

- Дома все в порядке. Мать жива, братья в армии, жена преподает в школе, сын растет.

- Сколько сыну?

- Пять лет уже.

- Как зовут?

- Иван.

Жуков с удовольствием смотрел на него: молодой, широкоплечий, лицо открытое, таких командиров солдаты любят, видно, что свой, из крестьян.

- Рассказывай, что у тебя приключилось в дивизии.

- У меня в дивизии? Ничего. Все в порядке.

- Ладно, ладно, правду говори. О чем генералу докладывал?

Максим помолчал, потом сказал:

- Я ему, товарищ генерал армии, ни о чем не докладывал. Возможно, ему жаловались на меня - не сработался с замполитом. По любому поводу конфликт. Последний - из-за одного командира роты, он ударил красноармейца по лицу, и я его отстранил от должности. А замполит: "Почему без моего ведома, комроты - коммунист, политически выдержан, морально устойчив". Ну, и так далее, в таком роде. И, конечно, рапорт в политотдел армии.

- А может, за дело ударил? Может, _довели_ его?

- Разве можно бить бойца Красной Армии? Судить, разжаловать, если виноват. Но бить, оскорблять, унижать человеческое достоинство не имеет права.

- Меня в солдатах, знаешь, как вахмистр нагайкой охаживал, я в кавалерии тогда служил.

- То царская армия, товарищ генерал...

- И когда у скорняка в мальчиках, такие плюхи хозяин отвешивал.

Максим старался говорить возможно мягче:

- Я в своей дивизии рукоприкладства позволить не могу. Это у румын солдат порют, поэтому они так воюют, а мы Красная Армия, и каждый ее боец должен себя уважать, и командир обязан его уважать.

- Какую лекцию мне загнул! - усмехнулся Жуков. - А я ведь в Красной Армии со дня ее создания и в партии с девятнадцатого. А ты с какого года в партии?

- В партии с тридцать четвертого, в комсомоле с двадцать пятого.

С двадцать пятого в комсомоле... Что-то это напомнило Жукову... Да, того шофера в Старожилове...

- Задиристые вы! Попался мне в прошлом году тоже один такой, твоих лет, наверно. Рядовой шифер. Тоже свое гнул. Я его расстрелять собрался, а потом вместо расстрела звание ему присвоил. Инженер к тому же.

Рядовой шофер, инженер, его ровесник...

Максим встал.

- Товарищ генерал армии, разрешите обратиться с вопросом?

- Спрашивай, пожалуйста.

- Вы не помните его фамилию?

- Фамилию... Не помню.

- Панкратов?

- Вот именно, Панкратов... А ты чего взволновался, знал его, что ли?

- Друг детства, в одном доме выросли, на одной парте в школе сидели... Только вот судьба...

Жуков оборвал его:

- Судьба теперь у всех одинаковая, воевать надо. Понятно?

- Понятно, товарищ генерал!