Чтение 32–й страницы книги ~Обреченные на гибель~

- Таких кредитов у нас в данное время не имеется, - сухо проговорил Жмаков. - Что же касается командировки, то...

Тут он продолжительно затянулся папиросой так, что Иртышову почти непереносимо захотелось протянуть руку к его портсигару, и, чтобы удержаться, он спрятал руку назад. Однако важно было, что именно скажет ротмистр, а он медлил, чем заставил Иртышова затаиться в ожидании.

Вот ротмистр начал барабанить пальцами по столу, смотря при этом куда-то поверх красивого абажура настольной лампочки, наконец закончил:

- Особой надобности в этом в данное время тоже нет.

- В таком случае вы желаете, значит, чтобы меня здесь прикончили? - фистулою выкрикнул Иртышов.

Жмаков поморщился и покосился на дверь.

- Вы преувеличиваете, - сказал он. - Приканчивать никому нет никакого расчета.

- Я вас просил командировать меня! - настойчиво повторил Иртышов.

- А я вам уже сказал, что некуда: все подобные места заняты, притом более для нас подходящими людьми.

Это сказано было сухо и как бы окончательно; Иртышов несколько мгновений молчал, пока не собрался с духом заговорить просто о деньгах.

- В таком случае дайте хотя бы... рублей семьдесят.

- Семьдесят? - удивился ротмистр точь-в-точь так же, как и при слове "сто".

- А что же тут такого! Ведь жить же мне надо чем-нибудь? - зло проговорил Иртышов и так зло поглядел при этом на ротмистра, что тот снова забарабанил пальцами и сказал, подвигая к себе свой блокнот:

- Сорок рублей выпишу, - больше будет нельзя.

- Только сорок?

- Только сорок, - повторил Жмаков и, ничего не сказав больше, протянул ему бумажку, на которой написал несколько слов.

К кому обратиться с этой бумажкой, Иртышов знал: не раз случалось ему получать здесь деньги.

Уходя от Жмакова, Иртышов не сказал ему "до свиданья, господин ротмистр", - вообще вышел безмолвно, а Жмаков даже не проводил его взглядом.

Получив по его записке сорок рублей, Иртышов уходил из таинственного особняка гораздо более спокойным, чем был, когда входил, но прежде, чем оставить железную калитку и отдаться мраку и неизвестности улицы, мелкому назойливому дождю и разным неприятным возможностям, вроде встречи с родным сыном, Иртышов с минуту вглядывался направо и налево.

Он решился, наконец, пойти направо, но только затем, чтобы, сделав шагов тридцать, стремительно перейти на другую сторону, потом свернуть в переулок, потом выйти на улицу, параллельную той, на которой он был в особняке, и повернуть в сторону, противоположную той, в которую направился было.

Так как в поздние часы в этой части города улицы были вообще пустынны, то он как будто от самого себя прятал свои следы. Но пустынность и темнота и дождь нагнали на него робость: вдруг выскочат из темноты двое-трое, оглушат колом по голове и ограбят!.. Оробев, он решительно повернул к центру города, перебирая в то же время в памяти знакомые квартиры, в которых мог бы переночевать.

Беспокоить снова учителя торговой школы было уж совсем неудобно, но так же неудобно было бы, за поздним временем, стучаться в семейные квартиры.

Оставалось одно, - ехать на трамвае на вокзал, так как трамвай еще ходил, а поезд из Севастополя, направлявшийся на север, приходил в час ночи. Однако, когда он совсем было подошел к вагону трамвая, он заметил стоявшего у освещенного окна вагона своего Сеньку и поспешил не только затеряться тут же на тротуаре, но и заскочить куда-то в проходной двор.

Когда трамвайный вагон тронулся дальше, он вышел снова на улицу и совсем было решил зайти в подвальчик, где подавали вино и закуски и где можно было посидеть до часу ночи, но какая-то уличная девица, толкнув его локтем и блеснув на свету фонаря беспардонными глазами, осведомилась хрипуче:

- Мужчина, ночевать ко мне не желаешь?

Иртышов пригляделся к ней и ответил ей неопределенно:

- Это смотря по обстоятельствам.

И пошел медленно дальше по улице, - девица шла рядом.

- Ну, ври, продолжай, - поощрительно сказал Иртышов.

- Вот еще - "ври"! Сроду не врала, - прохрипела девица.

Потом очень что-то скоро остановилась около того самого проходного двора, в котором только что скрывался от сына Иртышов, и сказала:

- Здесь. Идешь иль нет?.. Поменьше только думай, - время не отымай.

Иртышов пошел за ней.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ЕЛЮ ДОСТАВИЛИ ДОМОЙ

Когда полковник Черепанов, послав солдатика из обоза за доктором Худолеем, оторвал его от сына, - Володи, - то Володя даже не был в состоянии понять, как он смел это сделать, когда в их семье случилось такое несчастье - гибель Ели, сестры его младшей - Ели, гимназистки-шестиклассницы Ели, ставшей метреской полковника Ревашова!

Он несколько минут стоял ошеломленно на тротуаре и смотрел на подводы обоза, двигавшиеся к казармам и дребезжащие крепкими зелеными колесами по булыжнику мостовой... Какой-то обоз, какая-то ночная тревога, какая-то вообще чепуха в то время, как вот теперь их семья, семья доктора Худолея, неминуемо станет посмешищем в глазах всего города!.. Теперь даже стыдно будет сказать кому-нибудь новому, кто тебя еще не знает, что ты - Худолей... А как теперь держать себя в своем восьмом классе, да и вообще в гимназии? Ведь об этом завтра же будут знать даже приготовишки! Как глядеть в глаза этим маленьким нахалам, которые непременно будут хихикать при виде его и толкать друг друга, - дескать, смотри, вот он - брат той самой гимназистки Худолей!

Дом, где жил полковник Ревашов, был ему известен, и он пошел, наконец, туда, когда миновала его последняя повозка обоза.

Он твердо и точно ставил легкие ноги, так как твердо и точно знал, зачем идет. Он решил войти так или иначе в дом Ревашова и... самому Ревашову, если его увидит, сказать, что он - подлец, а сестре, что она - мерзавка.

Эти два густых, полновесных слова перекатывались, как два бильярдных шара, в его голове и ничему другому там не давали места.

За честь семьи должен бы был, конечно, вступиться отец, но он служит в полку, но в полку сейчас какая-то нелепая тревога, у него, у отца, нет времени вот сейчас (а время не терпит!) сделать энергичный шаг, значит, сделать его обязан он, как старший из сыновей, и он сделает.

Если он ничего не мог сделать, когда арестовали брата Колю, то там ведь было совсем другое, политическое, как это называлось почему-то, хотя он, Володя, в такое определение не верил, оно казалось ему слишком притянутым за волосы, - но в этом подлом случае с сестрой, девчонкой еще, он может кое-что сделать и сделает непременно.

Он слышал всю дорогу, как билось его сердце, когда же подошел к дому Ревашова, то сунул под шинель правую руку, чтобы его унять, чтобы оно не мешало действовать, как надо.

Он прошелся под окнами дома, строго глядя при этом в каждое из них, и ему показалось, что в одном мелькнула голова Ели. Тут же он повернул назад, в крыльцу, поднялся и резко дернул за ручку звонка.

Почему-то он был уверен, что дверь откроет сама Еля (ведь ее он видел в окне), но дверь долго не отворялась, и он снова дернул звонок.

Тогда там, внутри дома, застучали чьи-то каблуки, - не Елины, вообще не женские, скорее солдатские, - в двери что-то лязгнуло, она приоткрылась, и голова молодого солдата (это был денщик Ревашова Вырвикишка), высунувшись, сказала:

- Барина нет дома, - и скрылась.

Дверь захлопнулась, и щелкнул замок.

- Мне барин не нужен, - мне барыню давай! - крикнул вне себя Володя. - Давай барыню сюда!

Из-за двери послышалось:

- Барыни у нас не водится, и просю не шуметь!

Но Володе с большой яркостью представилось, что Еля стоит тут же и шепотом диктует этому солдату, что ему говорить.

Он ударил раза два кулаком в дверь и закричал:

- Отворяй сейчас же, мерзавка!

Голос того же солдата из-за двери отчетливо:

- Просю не безобразничать, а то...

- А то? Что такое "а то"?

- Можем и в полицейскую часть отправить, - вот что такое "а то", - явно по подсказке Ели крикнул тот же солдат.

- В полицию я сам пойду, сам, мерзавка! - не ему, а ей, сестре, закричал, теперь уже не сдерживаясь, Володя, хотя по улице шли люди, и люди эти не могли не остановиться с большим любопытством, чтобы послушать. что такое делается около полковничьей квартиры.

Володя раз за разом начал дергать звонок, но не дверь, а форточка отворилась в ближайшем к крыльцу окне, и в форточку крикнула Еля:

- Володька, уходи сейчас же вон!

- Не уйду, нет! - вне себя отозвался ей Володя.

Но тут отворилась дверь, и из нее показались уже двое солдат, и один из них схватил Володю за левую руку, другой, - прежний, - за правую, и, как он ни упирался, свели его, точнее стащили на улицу.

Несколько человек, - больше женщины, - глядели во все глаза, и Володе стало противно это, он обмяк как-то сразу всем телом и пошел от крыльца развинченной, расслабленной походкой, бормоча все же:

- Ничего, негодяйка, я еще приду, погоди... Я приду еще, приду, погоди!

Прийти он думал теперь не один, а с матерью. В нем все дрожало; смотрел он только вниз, под ноги, и не заметил, как мимо него проехал из канцелярии своего полка Ревашов, направлявшийся в офицерское собрание пехотного полка для встречи начальника дивизии Горбацкого.

Встретившись в собрании с отцом Ели, Ревашов пришел к решению, которое счел для себя единственно возможным, а в то время, когда он говорил с доктором Худолеем, Володя говорил с матерью и удивлялся, - в который уже раз за свою, пока еще не очень долгую жизнь, - тому, как она относится к явному безобразию (на его взгляд).

Она, - плохо причесанная, очень неряшливо одетая, - должна была, конечно, и причесаться и приодеться, раз сын тащил ее в квартиру полковника, - так ей представлялось начало этого щекотливого дела, - он же ни одной минуты не хотел ждать: по его мнению, дело это не терпело отлагательств.

Потом вдруг, уже причесавшись и надев новое платье, Зинаида Ефимовна уселась перед столом, задумчиво подперев голову, и сказала:

- А может, он на ней женится, этот полковник?

- Да не женится он, что ты, мама! - ухватясь и сам за голову, завопил Володя.

- Да ведь как сказать-то, - начала раздумывать вслух мать, - в чужую душу не влезешь, чужая душа - потемки... А если намерение у него есть, так ведь зачем же его мы будем зря только злить?.. Вот придем мы, а он...

- Придем, а он пусть нам и скажет про свои намеренья, - перебил Володя. - А пока не придем мы, можешь на этот счет успокоиться, мама, - он сам ни за что не скажет!

- Да почем же ты знаешь, Володька? Ты же ведь его не знаешь, с ним ни разу не говорил, - по себе, что ли, ты судишь?

- Каждый человек по себе судит! - срыву решил Володя, однако мать поглядела на него неодобрительно.

- Вот ты какой оказался! Другого подлецом называешь, а сам, выходит, тоже из подлецов подлец!

- Это на каком же основании? - возмутился Володя.

- Да все на том же самом, - невозмутимо сказала мать.

- Я тебе только психологию этого подлеца Ревашова хочу объяснить.

- А я покамест не знаю еще, подлец он или не очень.

- Ну, одним словом, идешь ты со мной или нет?

- Что же ты мне и подумать не даешь!.. И чего ты своей поспешностью достигнуть хочешь? Теперь уж его полная воля, полковника этого, - вот я тебе что скажу... Было бы раньше ее к нему не допускать, а теперь... как если захочет отбояриться, то и отбоярится.

- Вот мы пойдем и сейчас это узнаем, - продолжал настаивать Володя, но мать решительно сказала:

- Что же ты мне даже и подумать не даешь!

И ушла к себе в комнату и притворила за собой дверь.

Минут через пять (Володя был еще дома, стоял у окна) она показалась, чтобы сказать:

- До восьмого класса ты дошел, - должен уж понимать: это дело у них с полковником обоюдное...

Потом опять затворилась, не желая и слушать, что ей на это мог бы возразить Володя.

Прошло еще минут десять, Зинаида Ефимовна вышла из своей комнаты в какой-то старомодной шляпке с пером неизвестной Володе птицы (известно ему было только то, что ничего новомодного у матери вообще не было) и сказала:

- Ну вот, допустим, пришли мы, а вдруг она и меня не впустит, как тебя не впустила? Ведь только сраму зря наживешь, а делу ничуть не поможешь, - это ты знай своей глупой башкой.

- Никогда у меня глупой башки не было! - возмутился Володя. - Плохо сочиняешь, мама!

- Это ты плохо сочиняешь, а совсем не я! Это ты меня туда к ней, к подлюге, тащишь, а я вот не хочу и не пойду, потому что наизусть все знаю!

Тут Зинаида Ефимовна вытащила шпильку из волос и сняла шляпку. Потом с большой поспешностью снова ушла к себе, а Володя вышел из дома на улицу, не зная, что теперь можно ему предпринять.

Очень собранным пришел он домой после свидания с Елей, но матери удалось его расстроить. Он ходил по своему кварталу от угла до угла, глядя себе под ноги, усиленно думая, не замечая времени, и вдруг увидел, как выходила на улицу одетая для дальних прогулок мать.

Она затворила калитку, сделала наставление Фоме Кубрику и, когда подошел к ней Володя, сказала:

- Я пойти пойду туда, а только ты сам увидишь, что не надо, - как я тебе говорила, так и выйдет, ну уж раз ты большой дурак вырос, пойдем: для твоей науки иду.

Володя пошел было с возможной для себя быстротою, но она, тут же отстав, прикрикнула на него:

- Куда спешишь? На свою погибель, что ли?

Пришлось идти совсем тихо.

Дорогой говорила Зинаида Ефимовна только о том, что это скорее всего к счастью: ведь полковник пожилой уже человек, значит, не вертопрах, а вполне солидный, - необдуманно ничего сделать не может, поэтому лезть на скандал да еще на улице, чтобы все видели и слышали, - это совсем не годится...

Володя возражал теперь уже слабо: он начал даже думать, не права ли и в самом деле мать. И когда дошли они до дома, в котором жил Ревашов, то повел он мать мимо крыльца. Мать же, хотя и сама не хотела прикасаться к звонку, так и впилась глазами в окна.

Окон на улицу всего было восемь, и в одном из них она заметила Елю. По тому, что Еля испуганно отскочила от окна и больше ни в этом, ни в другом не появлялась, а на крыльцо тоже не вышла, Зинаида Ефимовна поняла, что не так все просто сложилось, как она думала.

Она перешла улицу и стала смотреть на ревашовский дом с другой стороны, откуда все восемь окон были видны сразу, однако сколько ни глядела, - не видела в них Ели.

- А что, а? Ведь я говорил тебе! - торжествовал Володя.

- Что она-то дрянь, это я и без тебя знала, - нашлась, что сказать, мать: - моя вся надежда на него, на полковника.

- Поэтому что же теперь делать будем?

- Домой пойдем, - вот что делать! - вдруг решила мать.

- Только и всего?

- Только, раз ты не понимаешь! Он сам к нам приедет, этот полковник, - ты увидишь.

- Такую картину увидеть всякий бы не прочь, - усмехнулся Володя, но за матерью пошел, раза два оглянувшись назад.

Уверенность матери, несмотря на то, что никогда не питал к ней уважения, все-таки сбивала его с толку.

А всего через полчаса после того, как они ушли от дома Ревашова, явился туда сам Ревашов.

Еля, которая чувствовала себя как в осаде, расцвела было, чуть только увидела у крыльца его экипаж, но померкла и сжалась, когда увидела его в прихожей, где он раздевался: он не улыбнулся ей, он широко раздул ноздри своего крупного носа, он вытирал платком свою пропотевшую лысую голову с самым серьезным видом.

Она взяла было его за руку и прижалась к нему, стараясь заглянуть в его глаза, как только что мать и брат заглядывали к ней в окна, но он сказал, не глядя на нее:

- Ну что же, одевайся, - сейчас тебя отправлю к твоему папаше.

- Как так к папаше? - испугалась она.

Она не столько проговорила, сколько прошелестела это.

- Как? - Очень просто: получил сейчас от него строжайший приказ привезти тебя немедленно домой.

- Что ты говоришь, Саша! Где ты мог от него такой приказ получить?

Еля подумала, что ее Саша вздумал пошутить с нею, что вся серьезность его просто напускная, притворная, поэтому она даже попыталась улыбнуться. Но он оставался по-прежнему сух и серьезен. Он сказал:

- Видел я его сейчас в собрании, в вашем, пехотном... Он был, правда, в большой степени пьян, но...

- Папа пьян? - изумилась Еля. - Он никогда ничего не пьет! Это ты кого-то другого видел, Саша!

- Не пьет? Значит, захотел разыграть пьяного и все ко мне приставал при офицерах, - вот что-с! Мне пришлось очень сдерживаться, чтобы пре-дот-вратить скандал. А требование его было такое, чтобы немедленно, сейчас же ты была отправлена домой. Поэтому одевайся. Лошади ждут.

Еля выпрямилась, передернула плечами, крикнула:

- Саша! Ты врешь!

- Ка-ак так вру? - обиженно изумился Ревашов.

- После того, что между нами было, ты хочешь меня отправить домой? Саша!

- Я только выполняю обещание, на какое меня вынудил твой отец... в присутствии многих ваших офицеров.

- Этого не могло быть! Не верю! Чтобы мой папа был пьяный, чтобы он требовал меня доставить домой, - не может этого быть! Ты это выдумал!

- Та-ак! Вы-ду-мал!

- Да, выдумал! Сейчас тут была моя мать и мой старший брат Володя, - они этого не говорили! - выдумывала Еля, чтобы уличить его во лжи, но он спросил:

- А что же именно говорили?

- Ничего особенного, только домой не звали.

- Значит, им ты надоела больше, чем отцу? А мне он очень не понравился, твой отец, должен я сказать прямо. Какой-то форменный дурак!

- Мой папа дурак? - так вся и вскинулась Еля, любившая отца. - Ну, это уж ты оставь, Саша! Дураком он никогда не был, и так его еще никто никогда не называл... И ты, пожалуйста, не называй.

- Я привык называть все вещи их именами!

- Мой папа не вещь! Его весь город знает!

- Подумаешь! Надеюсь, что и меня весь город знает!.. Одним словом, прекратим лишние разговоры и изволь одеваться и ехать!.. Вырвикишка! - крикнул Ревашов.

- Чего изволите? - рявкнул в тон ему Вырвикишка, ворвавшись в комнату бурей.

- Давай барышне одеваться!

- Ты не смеешь так! Я не позволю, чтоб меня... - И зарыдала Еля, увидев в руках Вырвикишки свое пальто...

Но Ревашов, сделав вид, что хочет ее утешить, обнял ее, говоря:

- Не понимаю, чего ты плачешь! Ведь ты только покажешься отцу, и лошади будут тебя ждать, на случай, если он тебя ко мне отпустит, - тем не менее усердно направлял обе ее руки в рукава пальто.