Чтение 32–й страницы книги ~Орфография~

- Но заметьте! - продолжал Ять. - Заметьте, что в разъединенном виде флейта не звучит! - Он осторожно разъединил половинки и подул в каждую; потом соединил, подул - и над островами проплыл низкий чистый звук. - Теперь волей-неволей я соединил вас на веки вечные. Хотите вы того или нет, а судьба мира зависит от вас одних!

Барцев бережно взял флейту и молча разобрал ее: Ашхарумова получила Z-образный ствол, себе он взял дырчатый мундштук.

- Лучше бы соединить, - напомнил Ять.

- Соединятся, - хохотнул секретарь Хламиды, и веселье возобновилось.

Хламида долго и скучно, со всхлипами, говорил о трудящейся и творческой силе природы, которая тоже вот вся женится, - но в середине особенно длинного и выспреннего пассажа махнул рукой и пустился в пляс, присвистывая и похлопывая себя по ляжкам. Ему похлопали, и вскоре он ушел, сославшись на то, что сырость вредна для легких. Об его уходе никто особенно не сожалел - вино-то осталось.

- А знаете ли, Осип Михайлович, по ком я более всего скучал в эту зиму? - кряхтя, спрашивал Алексеев. Он уселся рядом с исхудавшим, полупрозрачным Фельдманом к скатерти-самобранке и положил на черный вязкий хлеб кусок отличнейшего копченого сала. - Сальца не желаете ли? Ох, простите, Бога ради...

- Отчего же? - усмехнулся Фельдман и взял кусок сала. - Я так давно паразитирую на русской культуре, что от собственных предрассудков теперь далек... Вы же знаете, как мы действуем, - он перешел на быстрый, утрированный одесский говорок, - мы внедряемся ко всем и таки от всех берем лучшее... Мы внедрились к русским и таки научились у них выпить и закусить и еще попросить...

- Так знаете ли, по ком я сильнее всего скучал? По вам, Осип Михаилович, и ежели бы у Хмелева было чуть побольше такта и мягкости - он непременно лично попросил бы у вас прощения...

- Не нужно, - махнул рукой Фельдман. - Я не держу зла.

- А вы не будьте этаким ангелом, не будьте. Русский человек злопамятен, ему иначе нельзя. Вот и вы помните, коли хотите быть русским...

- Я не хочу, так вышло, - прежним утрированным голоском отвечал горбун.

- А знаете вы, почему мы, теоретические юдофобы, на практике сплошь такие юдофилы? Вот, позвольте вам предложить... ведь вы не побрезгуете выпить со мною?

- Обижаете, Владимир Александрович, - покачал головой Фельдман и с готовностью подставил кружку.

- Да-с, так оно и обстоит. Розанов Василий Васильевич, хорошо вам известный... кстати, сведений не имеете ли - где он, что?

- Последнее письмо было в ноябре, с тех пор не видались, да я на квартире и не был... Вдруг почта... Хотя какая теперь почта.

- Ну, дай ему Бог, вы ведь друг ему. За него и выпьем. Вот так! - хорошо, хорошо... Так вот, Василий Васильевич говорит мне как-то: за то мы, брат Володя, так евреев любим, что не с кем больше во всей России толком поговорить, как они ее губят! - И Алексеев рассмеялся дребезжащим смешком.

- Конечно, - Фельдман предложил ему папиросу и сам закурил, быстро и жадно всасывая дым. - Конечно, Владимир Александрович! Да и о русских безобразиях тоже ни с кем, кроме вас, толком не поговорить...

- А потому не сердитесь, не сердитесь... Или нет - сердитесь, конечно: ведь если вы утратите иудейскую вашу злость, соль и впрямь перестанет быть соленою. Наше дело спорить, так ли я говорю?

- Только не до погромов.

- Будет вам поминать погромы. Во время них и русским достается, ежели очки на носу. Да Россия и всегда сама себя громит...

- Громит себя, только бьет нас...

- Да и себя она бьет, оставьте, пожалуйста.

- Да что мне с вами спорить, Владимир Александрович? У меня вот какая есть догадка, не знаю, согласитесь ли. Ведь ваши активисты, союзнички Михаила Архангела, и наши активисты-жаботинцы, что все хотят после дождичка в Иерусалим, - каждый уверен, что была у Господа некая цель: одни думают - чтобы вы победили, другие - чтобы мы... Но тут я думаю: а вдруг у него цель была другая? Чтобы мы друг друга - тюк да тюк, а победили бы тем временем никем не замеченные третьи, а то и вовсе никто?

- Разумно, - кивнул Алексеев. - Так ведь я вам про то и толкую (позвольте кружечку): оно так и задумано, чтобы сначала мы вас, а потом вы нас...

- Благодарю, - Фельдман выпил и закусил черным хлебом. - Я даже знаете, о чем думаю, Владимир Александрович? Ведь ни мы, пришлые, ни вы, местные, отчего-то России не подходим... а?

- Да, пожалуй.

- Россия, - воодушевлялся Фельдман, - это какая-то... Христова невеста, если позволите. Земного ей мало. Потому-то она и берет все чужое, заемное, чтобы тем верней довести до абсурда и тем доказать: и так нельзя, и этак нельзя! Надо как-то, как еще никогда, нигде не было... а как придет это небывалое, так и опять окажется что-нибудь вроде Пугачева. Ждем-то Христа, а приходит то хлыст, то хлюст... то прохвост...

- Снова русофобствуете? - подмигнул Алексеев.

- Но согласитесь же, что это так!

- Да, верно, - снова рассмеялся Алексеев. - И то сказать: ваши победят - вам жизни не будет, мои победят - меня первого покончат...

- Очень, очень верно, - кивал Фельдман.

- Ваши победят - пойдет торговля, златой телец... - Алексеев заметно хмелел; он был в том драгоценном состоянии, когда еще чуть-чуть - и начнет заплетаться язык, но пока мысль идет легко и высказывается ясно. - Дышать нечем! Наши побелят - пойдет квасной дух, слова поперек не скажи... Да, похоже, никому мы не нужны: нас на то и придумали, чтобы - то мы вас, то вы нас... Ну, что ж вы не закусываете? Берите сала, в самом деле отличное...

- Жалко, нету мацы, я предложил бы, - улыбнулся Фельдман.

- Ай поел бы! И поел бы! С вами-то - все поел бы!

Странно, подумал Льговский, услышав обрывок их разговора. А где Драйберг с Камышиным? Куда делись? Наверняка угощение готовилось не без их участия. И Барцев рассказывал, что они никуда не уходили: куда же сейчас-то сбежали? Не может быть, чтобы такое сборище происходило без шпионов. С чего бы это они в этакий момент оставили нас в покое?

Но он уже выпил слишком много, чтобы додумывать всякую мысль до конца; да и на мосту затевалось что-то интересное.

Как всякий русский интеллигент в подпитии, елагинцы и крестовцы уже читали стихи - мастеровые в таком состоянии принимаются петь и плакать; и стихи, которые читали они, все по очереди, от переодетых танцовщиц Акоповой до пятнадцатилетней Веры Головиной, от старого Горбунова до старого Фельдмана, - Ять узнал Мгновенно.

Разумеется, это был он, единственный поэт их времени, которого каждый из них имел основание за что-нибудь ненавидеть: за недостаточный радикализм, за избыточный радикализм, за предательство, непоследовательность, душевную болезнь, проповедь распада, - но на дружеских сборищах, в застольях и на свиданиях все они читали его стихи, давно отделившиеся от личности, замкнутой, болезненной и странной. Как мучительно было Ятю еще в ноябре припоминать эти стихи - словно прикасаться к ране, не зажившей, а засохшей, запекшейся, словно ворошить дорогое пепелище... Но сейчас, на краткий миг, когда вернулось что-то важное - Господи, не напоследок ли, не на прощание ли?! - теперь он снова мог их слышать и слышал, как тогда...

Не было и нет во всей подлунной

Белоснежней плеч.

Голос нежный, голос многострунный,

Льстивая, смеющаяся речь,-

запрокинув голову, читала Маркарян. Длинная ее шея смутно белела в сумраке.

- Господи! - заговорил Ять громко, дождавшись конца чтения. - Какие вы все милые, чудесные, бесконечно славные люди! Как трогательны ваши сборы, на которых пьют, только чтобы преодолеть смущение, столь свойственное высоким, чистым душам, стесняющимся слишком патетических разговоров! Как я люблю вас всех, право, и как я счастлив, что все вы снова вместе, что Бог сделал меня вашим современником, что он кладет краски так густо...

Он заметил вдруг, что его никто не слушает. На концах моста по-прежнему читали стихи, молодежь чокалась и хохотала - застолье было уже неуправляемо. Однако в этом невнимании померещился ему не только апогей общего веселья, когда уже не до тостов, но и, знак подчеркнутого отчуждения: он не был с ними в самое трудное время, не участвовал в противостоянии и не заслужил нынешнего праздника - и пьяное его умиление было сродни беззаконной радости инвалида, получившего пулю в колено в первом же бою и теперь празднующего победу вместе с теми, кто ее завоевал.

- Не говорите глупостей, - услышав его мысли, как если бы они были произнесены вслух, строго сказал Грэм. - Считать себя лишним всегда соблазнительно, особенно когда каждый человек на счету. Все, что было сказано, - услышано; сказанное - хорошо.

Тут встал Працкевич; он улыбался дрожащей, судорожной улыбкой, словно боясь, что в любую секунду может утратить власть над собою - и заранее извинялся за припадок безумия; обычно он старался пережидать приступы у себя в царскосельском доме, вдали от всех, но иногда сумасшествие настигало внезапно, и он не успевал спрятаться. Теперь он слишком нервничал: любое напряжение - будь то напряжение счастья или отчаяния - опасно было для его больного мозга; и чтобы не провалиться в трясину, он хватался за стихи с их безупречной кристаллической структурой.

Холодный ветер от лагуны,-

читал он, не переставая криво улыбаться,-

Гондол безмолвные гроба.

Я в эту ночь - больной и юный -

Простерт у львиного столба.

На башне, с песнею чугунной,

Гиганты бьют полночный час.

Марк утопил в лагуне лунной

Узорный свой иконостас

В тени дворцовой галлереи,

Чуть озаренная луной,

Таясь, проходит Саломея

С моей кровавой головой!

Здесь голос его взлетел и оборвался; разумеется, стихи были выбраны не просто так. Каждый вчитывал свое в их всеобщую, странноприимную музыку, насыщал ее собственным смыслом, - и несчастный граф, со своей больной головой, уж, конечно, представлял эту голову окровавленной, отделенной от неуклюжего квадратного тела, несомой сквозь мрак, сквозь ужасные средневековые видения.

Все спит: дворцы, каналы, люди,

Лишь призрака скользящий шаг,

Лишь голова на черном блюде

Глядит с тоской в окрестный мрак,-

почти шепотом закончил Працкевич и медленно, механически опустился на мост; широко раскрытые глаза его меркли. По спине у Ятя прошел холод. С другой стороны моста послышался ровный, бледный голос Казарина:

Я не предал белое знамя,

Окруженный криком врагов.

Ты пришла ночными путями.

Мы с тобой - одни у валов.

Ять еще не знал этих стихов.

А вблизи - все пусто и немо,

В смертном сне - враги и друзья,

И горит звезда Вифлеема

Так светло, как любовь моя.

Воцарилось недолгое молчание, нарушенное Стечиным:

Свирель запела на мосту,

И яблони в цвету...

И ангел поднял в высоту

Звезду зеленую одну,

И стало страшно на мосту

Смотреть в такую глубину,

В такую высоту.

Золотился восток, и так же ровно, бледно светился запад, и впервые в жизни Ять не ревновал, услышав свое заветное из уст недруга, почти врага; только теперь, в небывалое время дня между днем и ночью, на мосту между островами, в потустороннем городе, - он понимал, что фамилия поэта, всегда казавшаяся ему олицетворением предела, запрета, на самом деле звучит вовсе не так; она и в этом, втором своем значении была замарана, захватана, обозначая бессмысленный союз каких-нибудь думских кадетов и октябристов, - но на деле ею обозначалась нерасторжимая связь всех этих никому не нужных людей, празднующих свадьбу двух беспомощных детей.

Между тем молодежь читала уже вовсе не известные Ятю стихи, которые, мнилось, написаны были в самое последнее время - новой поэзии он не знал совсем. Слава Богу, это не были ничевошки, - то был классический русский стих, прошедший суровую возгонку, обретший новые интонации и смыслы, стих горький и точный, хотя и помнящий о преемственности:

В море гудят паруса, флот уплывает во вторник,

Даже поэта берут, чтобы украсить войну,-

Видя широкую кровь, пусть вдохновится затворник.

Вся она ходит за ним, плавную стелет волну...

Вся она ходит за ним, пряча улыбку возмездья.

Весь он на месте стоит, в свой путешествуя ад.

Странствует только душа, все остальное - на месте,

В чем убедится с лихвой, кто возвратится назад.

Ашхарумова договорила эти стихи, опустила голову, - но тут же с другого конца моста послышался голос Зайки:

И стыдно стало мне, как будто я сама

Так улицу свою нелепо искривила,

И так составила невзрачные дома,

И так закатный луч на них остановила,-

И стыдно стало мне за улицу, район,

За город, за страну, за все мое жилище,

Где жизнь любви, - да что?! - любви последний стон

Обставлен быть не мог красивее и чище.

И, венчая собою дивертисмент, зазвучали с середины моста под гитару голоса льговцев - на мотив детской песенки о кузнечике:

Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну:

Ты вечности заложник

У времени в плену.

Представьте себе, представьте себе,

Ты вечности заложник,

Представьте себе, представьте себе,

У времени в плену!

Но уже расходились, прощались, и все как-то двоилось, троилось, слоилось; вот прошла Маркарян в обнимку с сромным Чашкиным, - ступай, не жалко, будьте, конечно, счастливы, - вот удалился Льговский, вот Стечин подошел поздравить Ашхарумову: их с Барцевым провожали на квартиру Соломина, кто-то вызвался уже идти с ними, на случай столкновения с патрулем, кто-то обещал непременно привести к ним завтра самого настоящего попа ("но нашего, нового! - ведь его звали, только он почему-то не пришел"); под гитару грянули "Налейте, налейте бокалы!" - Грэм, пошатываясь, дирижировал с серьезным и неподвижным лицом. Прошла Зайка - одна, как всегда, и за ней хотел пойти Ять - сказать ей, какая она славная; но слишком много было выпито и слишком не хотелось шевелиться. Он сидел на середине моста, привалившись к ограде, глядя в темно-синее небо, отыскивая в нем знакомые звезды: почти такие же были в Крыму - но наши бледней. Пусть другие идут - куда ему торопиться? Сейчас останутся те, кто должен остаться. Ашхарумовой и Барцеву крикнули последнее "Горько!", но они уже уходили, сопровождаемые свитой; Казарин, спустившись с моста на берег, долго смотрел им вслед.

- А мы тут разведем костерок да помелем языками вволю, - приговаривал Алексеев, возясь с хворостом. - Завтра-то еще получится ли?

- Кстати, а что завтра? - улыбаясь, спросил Фельдман. - Опять, что ли, по дворцам?

- Да нет, думаю, по домам, - потянулся Соломин. - Давайте я, Владимир Александрович. Вы-то совсем не умеете.

- Не умею, не умею, - легко покаялся Алексеев. - Да вы и помоложе - ну-ка, давайте-ка.

К костру, как тень, прошмыгнул Мельников с кипой мятых бумажных страниц - и принялся по одной подкладывать их в огонь. Ять взглянул на мельниковские бумажки - и узнал в них разрозненные страницы "Универсологии" Борисоглебского.

- Зачем вы их жжете? - спросил Ять.

- Чтобы подольше было хорошо, - не отводя глаз от огня, ответил Мельников.

- Вы не должны этого делать, - вдруг со значением сказал Грэм. - Вы не можете знать, что будет, и потому никогда не должны бросать бумагу в костер; особенно если это чужая бумага.

Мельников взглянул на него заинтересованно; Грэм кивнул, словно подавая ему сигнал, принятый между бродягами, - да, да, все это серьезно; и Мельников вручил ему пачку страниц, исписанных разноцветными чернилами.

- Сохраните, Ять, - распорядился Грэм. - Я даже свои рукописи беречь не умею... Ять кивнул.

- Только тут отсыреет... а это ведь единственное, что от старика осталось! Надо отнести в кухню. - Он встал и, пошатываясь, побрел к бывшей кухне Елагина дворца. Он не был здесь с того самого мартовского дня, когда они с Казариным и Ашхарумовой нашли подземный ход. В кухне было темно и громоздились какие-то ящики; он положил рукопись на ближайший и отправился назад. Отчего-то казалось очень важным отнести ее в сухое место. В самом деле, вдруг там вся мудрость мира! Обратно идти было все тяжелее, его неумолимо клонило в сон.

Разбудил его Грэм - казалось, он не дал Ятю проспать и пяти минут.

- Я советую вам уйти, - сказал этот выдумщик, тряся его за плечо. - Здесь будет плохо, очень плохо.