Через две недели сын уехал в училище, оставив усовершенствование махолета
на отца. На зимних каникулах проведать родных не удалось, поскольку
коллективно выезжали в город Томск, домой к товарищу Жукову, а следующим
летом Шабанов поступал в летное и явился домой лишь на месяц, уже в
курсантской форме.
Дом и мастерская были завешаны чертежами и моделями, собранными из лучин и
тряпочек, мать еще не жаловалась сыну, однако смотрела на отца укоризненно.
А тот день и ночь заливался соловьем, сверкая взором, показывал варианты
новых решений по устройству крыльев и их привода, демонстрировал готовые
овальные колеса, которые бы еще на земле настраивали аппарат на ритм полета
и создавали дополнительную подъемную силу.
Одним словом, провести новые испытания в это лето они не успели и отложили
их до следующего.
В тот год школа осталась без сена для последнего коня и без ремонта. Мать
писала, что отец теперь дома почти не живет, ночует в мастерской, попортил
много спортинвентаря (даже дюралевые гранаты переплавил в какие-то детали),
тащит из дома отрезы ткани, полученной когда-то в виде премии, а всю
зарплату тратит на запчасти.
В зимние каникулы Шабанов застал его злым и восторженным одновременно.
- Все равно полетит, сука! Уменьшил размах крыльев, увеличил мощность
крутящего момента - полетит!
Это продолжалось в течение трех лет. Герман уже вкушал самостоятельные
полеты на спортивной машине, осваивал первые фигуры высшего пилотажа, а
батя все еще доделывал и переделывал махолет, всякий раз воплощая в металл
и ткань все новые и новые открытия. Мать давно махнула рукой на него, сама
готовила дрова, косила сено и ремонтировала школу, где осталось всего
двадцать три ученика. И вот на четвертый год отец выкатил готовую, не
подлежащую больше никаким усовершенствованиям машину.
- Ну, давай, сынок! - торжественно провозгласил он. - Ты начинал, тебе
первому и лететь. Тем более, небо ты уже освоил, имеешь всяческие
представления... Садись!
Герман осматривал то, что стало с его детской мечтой: махолет потяжелел
примерно раза в три, все узлы и детали были выполнены добротно,
по-крестьянски, с троекратным запасом прочности, появились новые
приспособления, совершенно другой привод крыльев, да и сами они изменились
и более походили на крылья бабочки.
Батя наконец заметил, что сын хмурится и молчит, потому сам замолк
ненадолго, присмотрелся, спросил осторожно:
- Ты будто не рад?.. Ну, садись, испытывай! А я уж после тебя.
- Он не полетит, - признался Герман.
- Это еще почему? Мы же поднимались на нем в самом первом исполнении!
- Разве это полет?.. Не прокрутить крылья педалями, сил не хватит.
Отец побегал вокруг махолета и наконец взволнованно признался:
- Я уже на нем летал!
- Как - летал?
- А так!.. Ночью выкатил, чтоб никто не видел, сел, раскрутил колесо!.. И
поднялся. Сразу метров на сорок подскочил!.. Освоился немного, и пошел
кругами, кругами. Сначала над деревней, потом выше, выше... И знаешь,
страшно стало! Не заметил, как метров на пятьсот взлетел! Так веришь-нет,
до утра потом спускался, устал, как собака. И сел во-он там, за Пожней, на
лугах.
- Ты не врешь, батя? - осторожно спросил Герман.
- А ты садись, попробуй!
- Я понял, батя... На первом испытании еще понял - без мотора в воздух не
подняться. Помнишь, ночью?.. Если только на дельтаплане с горы...
Возможностей человеческого организма не хватает, чтобы взлететь.
В тот момент отец ничего не хотел слышать, под радостный визг детей он
сосредоточенно и отчаянно несколько часов катался по футбольному полю,
затем втащил махолет в мастерскую, напился водки и всю ночь колобродил по
деревне. Наутро вид у него был подавленный и виноватый.
- Что же ты сразу не сказал? - спросил он. - Эх, так обидно!
- Ты прости меня, батя...
- Да не про то я говорю! Обидно, что человек такой слабый!
Запой у него продолжался ровно столько, сколько и страсть к
изобретательству и полетам - три года. Мать отвезла его к какому-то знахарю
(бабушка к тому времени умерла), тот его закодировал от пьянства - и все
уладилось. Батю снова взяли на работу в школу, он преподавал труд и
физкультуру, летом готовил дрова и ремонтировал классы. Разве что сено не
косил - последний конь сдох. Зато махолет, когда-то поставленный на чердаке
дома, стоял совершенно целым, и отец иногда подолгу сидел возле него,
курил, рассматривал отдельные узлы, потом их сочетание и хмыкал:
- Ну да, с чего он полетит-то? Одной человеческой силы тут мало. Вот бы
пять лошадиных...
И Герман сейчас, сидя перед "курицей" - дырявым камнем на тросе, вспоминал
свой махолет и испытывал запоздалую обиду на самого себя и невероятную вину
перед отцом. Если этот валун давал электроэнергию, причем достаточно
мощную, то значит и его детская конструкторская мечта просто обязана
летать! А он даже не попробовал, постеснялся, что подросшая ребятня,
видевшая первое испытание, поднимет его, без пяти минут военного
летчика-истребителя, на смех. И отцу не дал взлететь, можно сказать, по
рукам ударил своим резким заявлением. Готовый, но так и не поднятый в небо
махолет - извечная мечта человечества! - много лет пылился на чердаке, а
люди продолжали передвигаться по земле пешком, испытывая ее притяжение. Или
сидели при керосиновой лампе, не веря, что найденная на берегу "курица"
может давать электрический свет.
Теперь вот и перед хозяином горнолыжной базы было неловко: приплыл сюда на
ворованной лодке и, будто варвар, перехватил кабель, а сам уже несколько
часов находится под его негласной защитой и покровительством, иначе бы
охотники за "Принцессой" давно были здесь. Шабанов зачистил ножом и скрутил
разрезанные жилы, вместо изоляции обмотал соединения пластырем и забросил
"курицу" в реку.
Уже рассвело, когда он вернулся в дом, где вновь ощутил его студеное,
могильное нутро, много холоднее, чем на улице, однако более безопасного
места сейчас не найти. Герман принес из мастерской стружки и обрезки
древесины, сложил в камин и полез в карман за зажигалкой, и в это время
огонь вспыхнул сам собой. Он уже ничему не удивлялся и лишь отмечал
происходящее, как естественное, переложив все настоящее на язык сказки. Ну,
бывают же и чудеса!
Он стащил с плеч НАЗ, положив ее под голову, затем снял ботинки и с
удовольствием вытянулся на мягком диване у огня, пристроив раненые ноги на
спинку. Застрявший где-то глубоко в мозгу ледяной осколок трезвомыслия
колол и будил дремлющее сознание, тормошил, бил по щекам, истошно вопил,
будто и дом этот, и огонь, и уютная постель - все призрак, и если он
заснет, то уже не проснется, однако от излучаемого тепла лед сознания
быстро таял, терял острые кромки и скоро вообще превратился в лужицу.
- Не спать! - приказал он себе и, положив пистолет на живот, снял с
предохранителя. Палец, лежащий на спусковом крючке, дисциплинировал,
бодрил, но огонь, беззвучно полыхавший в камине, завораживал.
Шабанов очнулся с давящей головной болью, словно каленый обруч набили на
череп и теперь медленно сжимают. Последние два дня она, было, совсем
утихла, лишь изредка стреляло в ухе или ощущался прилив кипящего, как масло
на сковороде, палящего жара. Он не обольщался, что дело идет на поправку, и
относил это к процессу гниения, отмирания живой ткани, и вот теперь вместе
с постоянной болью начался какой-то новый этап. Он ощупал НАЗ, расстегнув
замок, сунул руку внутрь: в этом призрачном мире ничему верить нельзя!
"Принцесса" преспокойно дремала на дне мешка, прикрытая сверху продуктами и
боеприпасами.
Ильин Андрей
Акунин Борис
Шилова Юлия
Мурич Виктор
Белогорский Евгений
Сертаков Виталий