Чтение 32–й страницы книги ~Всадники ниоткуда~

- Не затягивайте, Бонвиль, - сказал невидимый голос, - дублей не будет.

- Ничего не будет, - ответил Бонвиль, отходя назад и предоставляя мне
желанную передышку. - Я не достану его левой.

- Так он достанет вас. Я перестрою сюжет. Но вы супермен, Бонвиль, -
таким я вас задумал. Дерзайте.

Бонвиль снова шагнул ко мне.

- Значит, был разговор? - усмехнулся я.

- Какой разговор?

Передо мной снова был робот, все забывший, кроме своей сверхзадачи. А я
вдруг почувствовал, что моя спина уперлась в стену. Отходить было некуда.
"Конец", - безнадежно подумал я.

Его шпага снова поймала мою, метнулась назад и вонзилась мне в горло.
Боли я не почувствовал, только что-то заклокотало в гортани. Колени у меня
подогнулись, я уперся шпагой в землю, но она выскользнула из рук.
Последнее, что я услышал, был возглас, прозвучавший, казалось, с того
света:

- Готов.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЕСТЬ КОНТАКТ!

24. ПРОБУЖДЕНИЕ

Все последующее я видел урывками, бессвязным чередованием расплывчатых
белых картин. Белое пятно потолка надо мной, белые, не затемняющие комнаты
шторы на окнах, белые простыни у лица. В этой белизне вдруг сверкали
какие-то цилиндрические никелированные поверхности, извивались, как змеи,
длинные трубки и склонялись надо мной чьи-то лица.

- Он в сознании, - слышал я.

- Я вижу. Наркоз.

- Все готово, профессор.

И все по-французски быстро-быстро, проникая в сознание или скользя мимо
в хаосе непонятных, закодированных терминов. Потом все погасло - и свет, и
мысль, и вновь ожило в белизне оформления. Опять склонялись надо мной
незнакомые лица, блестело что-то полированное - ножницы или ложка, ручные
часы или шприц. Иногда никель сменялся прозрачной желтизной резиновых
перчаток или розовой стерильностью рук с коротко остриженными ногтями. Но
все это длилось недолго и проваливалось в темноту, где не было ни
пространства, ни времени - только черный вакуум сна.

Потом картины становились все более отчетливыми, словно кто-то
невидимый регулировал наводку на резкость. Худощавое строгое лицо
профессора в белой шапочке сменялось еще более суровым лицом сестры в
монашеской белой косынке; меня кормили бульонами и соками, пеленали горло
и не позволяли говорить.

Как-то я все-таки ухитрился спросить:

- Где я?

Жесткие пальцы сестры тотчас же легли мне на губы.

- Молчите. Вы в клинике профессора Пелетье. Берегите горло. Нельзя.

Однажды склонилось надо Мной знакомое до каждой кровинки лицо в
дымчатых очках с золотыми дужками.

- Ты?! - воскликнул я и не узнал своего голоса; не то хрип, не то
птичий клекот.

- Тсс... - Она тоже закрыла мне рот, но как осторожно, как невесомо
было это прикосновение! - Все хорошо, любимый. Ты поправляешься, но тебе
еще нельзя говорить. Молчи и жди. Я скоро опять приду. Очень скоро. Спи.

И я спал, и просыпался, и ощущал все уменьшавшуюся связанность в горле,
и вкус бульона, и укол шприца, и вновь проваливался в черную пустоту, пока
наконец не проснулся совсем. Я мог говорить, кричать, петь - я знал это:
даже повязка на горле была снята.

- Как вас зовут? - спросил я свою обычную суровую гостью в косынке.

- Сестра Тереза.

- Вы монахиня?

- Все мы монахини в этой клинике.

Она не запрещала мне говорить: ура! И я спросил не без скрытой
хитрости:

- Значит, профессор - католик?

- Профессор будет гореть в аду, - ответила она без улыбки, - но он
знает, что самые умелые медицинские сестры - мы. Это наш обет.

"Я тоже буду гореть в аду", - подумал я и переменил тему:

- Давно я в клинике?

- Вторую неделю после операции.

- Безбожник делал? - усмехнулся я.

Она вздохнула:

- Все Божий промысел.

- И розовые "облака"?

- Энциклика его святейшества объявляет их созданьями рук человеческих.
Творением наших братьев во Вселенной, созданных по образу и подобию
Божьему.

Я подумал, что его святейшество уступил меньшему злу, отдав
предпочтение антропоцентристской гипотезе. Для христианского мира это было
единственным выходом. А для науки? На какой гипотезе остановился конгресс?
И почему я до сих пор ничего не знаю?

- У вас больница или тюрьма? - рассвирепел я. - И почему меня медленно
морят сном?

- Не морят, а лечат. Сонная терапия.

- А где газеты? Почему мне не дают газет?

- Полное отключение от внешнего мира тоже входит в лечение. Закончится
курс - все получите.

- А когда закончится курс?

- По выздоровлении.

- А когда...

- Спросите профессора.

Я внутренне усмехнулся: не выдержала все-таки. И начал атаку с фланга:

- Но мне гораздо лучше, правда?

- Правда.

- Тогда почему нет свиданий? Или меня все забыли.

Нужно быть монахиней, чтобы выстоять перед таким больным. Сестра
Тереза, только однажды сорвавшись с тона, выстояла. Даже некое подобие
улыбки скользнуло по ее невозмутимым губам.

- День свиданий сегодня. Прием начнется... - она посмотрела на ручные
часы, блеск которых я столько раз видел во время своих пробуждений, -
через десять минут.

Я выдержал эти десять минут, покорный, как ягненок. Мне даже разрешили
сидеть на постели и разговаривать, не глядя на секундомер: голосовые
связки у меня совсем зажили. Но Ирина все же предупредила:

- Говорить буду я, а ты спрашивай.

Но мне даже спрашивать не хотелось, а только повторять пять букв в
одной и той же интонации: милая, милая, милая... Занятно все-таки у нас
получилось: никаких предварительных объяснений, вздохов, намеков и
полунамеков. Всю подготовку провел мой противник Бонвиль - Монжюссо.
Интересно, знала ли об этом Ирина? Оказывается, знала - от Зернова. А сама
она пребывала в это время в каком-то оцепенении - сон не сон, а сплошной
провал в памяти. Очнулась: утро, дремота, вставать не хочется.

- А ты в это время кровью истекал у Зернова в номере. Хорошо, он
добрался вовремя: ты еще дышал.

- Откуда добрался?

- Снизу. Из холла. Сам почти без сознания лежал - все тело избито.
Чудеса! Словно возвращение из крестовых походов.

- Пожалуй, попозже. Шестнадцатый век, по-моему. Шпаги без ножен, а
клинок - как тростинка. Попробуй отбей - молния!

- И ты отбивал? Тоже мне мушкетер! Уметь же надо.

- Учили когда-то в институте: киношникам до всего дело. Вот и
пригодилось.

- Пригодилось на операционный стол.

- Так я же в ловушку попал. Позади - стена, сбоку - ров. А у него
маневр!

- У кого?

- У Монжюссо. Попробуй выстоять против олимпийского чемпиона. Помнишь
парня с повязкой на лбу за табльдотом?

Ирина не удивилась.

- Он и сейчас в отеле. И по-прежнему вместе с Каррези. Кстати, я
считала его почему-то киноактером. Кроме нас, эта пара - единственные
постояльцы, не сбежавшие из отеля после той ночи. Ну и паника была! А
портье даже повесился.

- Какой? - вскрикнул я.

- Тот самый. Лысый.

- Этьен? - переспросил я. - Почему?

- Никто не знает. Не оставил даже записки. Но, по-моему, Зернов что-то
подозревает.

- Блеск, - сказал я. - Собаке собачья смерть.

- Ты тоже подозреваешь?

- Не подозреваю, а знаю.

- Что?

- Долго рассказывать. Не сейчас.

- Почему вы от меня скрываете?

- Кое-что знать тебе еще рано. Узнаешь потом. Не сердись - так надо.
Лучше скажи, что с Ланге? Где он?