Чтение 32–й страницы книги ~Холодные берега~

-- А если...

Карета вдруг дернулась, начала сворачивать к обочине, останавливаясь.
Я глянул в окно.

-- Брат Рууд, дозор армейский!

-- Не бойся, брат...

Дозор был серьезный. Два офицера в надраенных медных кирасах, десяток
солдат с короткими копьями и мечами. У одного офицера в руке был
двуствольный пулевик. О чем говорят слышно не было, но, похоже, ответы
возниц их не удовлетворили.

-- Брат Рууд...

-- Успокойся, брат, лучше вот о чем подумай. Если подходит человек со
Словом к вещи составной. Например -- к нашей карете. Берется за колесо,
да и говорит Слово. Одно колесо в Холод уйдет, вся карета, или вообще
ничего не случится? А что с нами, в карете сидящими, будет? В Холод не
уйти, значит на землю упадем? Или пока мы в карете, нельзя...

Дверь открылась. Офицер с пулевиком заглянул внутрь. Почтительно
произнес:

-- Святые братья...

-- Мир тебе, слуга Дома, -- невозмутимо отозвался Рууд. -- Так вот,
рассуди, брат, что случится?

-- Не знаю, -- сказал я учтиво, голову склоняя. -- На все воля
Искупителя и Сестры...

Не пересказывать же ему, как Марк в планёр вскочил, чтоб не дать
летунье его на Слово взять.

-- Святые братья, -- с легким нажимом повторил офицер. Брат Рууд
повернулся к нему:

-- Мир тебе. Говори.

-- Из вольного города Амстердама запрещен выезд, -- сказал офицер.
Властно, но под этой напускной твердостью пряталась неуверенность.
Наверное, не один экипаж он этой ночью назад завернул, но вот что сейчас
делать -- не знал.

-- Я знаю, офицер. Только касается ли этот приказ нас?

-- В приказе сказано -- всем без исключения...

-- Повтори приказ дословно.

Офицер кивнул, явно обрадованный предложением. Чуть прикрыл глаза,
произнес:

-- Именем Искупителя и Сестры, повелением Дома, запрещен для всех без
исключения выезд за пределы вольного города Амстердама. Все экипажи, а
также отдельных путников, проверять в поисках беглого каторжника
Ильмара, после чего заворачивать обратно. Если же каторжник Ильмар, или
младший принц Дома Маркус будут замечены, или хоть подозрение в том
появится...

-- Хорошо, офицер. Так ты полагаешь, что Сестра своим слугам
запрещает город покидать?

-- В приказе не сказано ни о каких исключениях.

-- Как твое имя, офицер?

-- Рейнгарт, святой брат.

Рууд молча достал бумаги. Протянул офицеру два листа. Тот молча начал
читать, беззвучно шевеля губами. Поднял округлившиеся глаза на Рууда.

-- Я, святой паладин Сестры, ее волей отменяю приказ в той части, что
касается нашего экипажа. По воле епископа Ульбрихта мы, два смиренных
брата, следуем в город Брюссель с миссией особой важности.

-- Мне запрещено пропускать кого бы то ни было! -- с мукой в голосе
воскликнул бедолага Рейнгарт.

-- Беру твой проступок на себя, брат, -- безмятежно ответил Рууд. --
Именем Сестры прощаю грех.

Он поднял с груди святой столб, прикоснулся к покрывшемуся испариной
лбу офицера.

-- Нет на тебе греха. Вели освободить дорогу.

-- Я должен спросить разрешение у штаба...

-- Тебе дано высшее разрешение! -- повысил голос Рууд. -- Уведоми о
нем свой штаб.

-- Дайте мне слово, что в экипаже нет беглого каторжника Ильмара и
принца Маркуса, -- прошептал офицер.

Видимо крепкий был приказ, раз офицер осмелился такое требовать от
святого паладина.

-- Здесь лишь два священника храма Сестры, -- ответил Рууд. -- Все.
Иди и не греши.

Офицер кивнул. И посмотрел на меня.

-- Благословите, святой брат.

Тут был какой-то подвох. В глазах Рууда вспыхнула тревога, а офицер
ждал.

В один миг я вспомнил все благословения, что происходили на моих
глазах. И с облегчением произнес:

-- Ты уже удостоен напутствия, брат мой. Чистое не сделать чище. Иди
с миром.

-- Спасибо, братья, -- офицер подался назад. -- Мягкого пути, святой
паладин. Мягкого пути, святой миссионер.

Он притворил дверь, махнул рукой солдатам. Защелкали кнуты, карета
тронулась, выкатилась на дорогу.

-- Трубачей нам не хватает, -- сказал я. -- Десятка трубачей, да пары
глашатаев.

-- О чем ты, Ильмар? -- удивился Рууд.

-- И чтобы трубачи всех сзывали, а глашатаи объявляли: "Мы едем в
Брюссель, а вовсе не в Рим. Святой паладин -- дело самое обычное. А
скромный миссионер в епископской карете -- явление заурядное. Не
удивляйтесь, люди добрые. Не обращайте на нас внимания."

Брат Рууд молчал. Лицо его медленно шло красными пятнами.

-- Ты считаешь, что мы выдаем себя?

-- Конечно, брат, -- удивился я. -- На самом-то деле, нам надо было
пешком двинуться. Или верхом, но никак не в карете.

-- А как же дозоры? Нас со всеми документами едва пропустили...

-- Брат Рууд, если дать две-три монеты любому крестьянину -- такими
тропками проведет, что ни одного стражника не встретим.

-- Это воровские повадки.

-- Конечно. Только может стоило их вспомнить, ради святого-то дела?

Священник задумался. Приятно было увидеть, что и я способен поучить
его уму-разуму.

-- В чем-то ты прав, Ильмар. Но заставу мы проехали. Пока сообщат
дозорные начальству, пока старшие офицеры к епископу обратятся, пока
раздумывать будут -- чисто дело, или нет -- мы уже в Риме окажемся.

Лошади и впрямь несли карету во весь опор. Может на таких рысях, с
частой сменой, да по хорошим дорогам, и впрямь дней за пять до Рима
доберемся -- даже и через Брюссель?

-- Я бы все равно предпочел внимания на себя не обращать...

Брат Рууд усмехнулся. К нему вновь вернулась уверенность.

-- Не бери в голову лишнего, брат. Доедем.

Он разулся, прилег на диван, полог матерчатый, что от падения
удерживает, на себя набросил, закрепил.

-- Лучше ложись спать. Пока дорога гладкая, отдохнуть надо.

Эх, святой паладин! Уж не сан ли новый тебя ума лишает?
Путешествовать с комфортом -- искушение большое, особенно если после
долгих лет аскетизма в том греха нет...

Но этого я, конечно, вслух не сказал. Лег, полог над собой
пристегнул. Только и промолвил:

-- А ведь солдат ты не испугался, святой брат... Ты кого-то другого
боишься.

Брат Рууд не ответил. Лишь на миг с дыхания сбился.

Я немного подумал, не стоит ли теперь, став миссионером, какие-то
особые молитвы Сестре возносить. На коленях, или еще как. Но брат Рууд
ничем подобным себя не утруждал, и я тоже решил не дергаться.

На хорошей дороге, да в карете с упругими рессорами, полеживая на
диване -- сон не хуже, чем в гостинице. Привык я к толчкам и
покачиваниям, перестал их замечать. Один только раз, под утро, проснулся
-- когда карета остановилась. Выглянул -- возницы отлить слезли.
Последовал я их примеру, постоял потом у кареты, в звездное небо глядя.
Холодно, но хоть дождя нет, тучи почти разошлись. Тянуло откуда-то
сыростью, видно, вдоль реки или канала едем.

-- Пора в путь, святой брат.

Хорошие возницы. Молчаливые, нелюбопытные. И крепкие, не зря за
поясами мечи носят. Видно глупости я Рууду говорил, одиноких путников
больше бед подстерегает. Наткнулись бы на банду душегубцев, что делать?

Забрался я обратно в карету. Святой паладин вроде и не шевельнулся,
но глаза чуть приоткрыл. Бдит.

Лег я и проспал до полудня, до самого Брюсселя.

За двенадцать часов мы двести километров проехали, почти без
остановок, без всяких задержек. И кони, хоть и выглядели усталыми, шли
еще ровно. Остановились мы не у храма Сестры, как я полагал, а у обычной
городской конной станции. Один возница коней утирал, другой на станцию
сходил. Вернулся, доложил вполголоса Рууду, что и как. Я не вслушивался,
ходил, ноги разминал. После полета на планёре решил я серьезнее к своему
телу относится. Вора ноги кормят... впрочем, я ж теперь не вор... или
вор?

А вот вопрос -- можно быть сразу графом, миссионером и вором? Если
пред ликом Искупителя все грехи едины, если Сестра все простит -- так,
наверное, и такое возможно?

-- Брат... -- Рууд подошел ко мне. -- Хороших коней на станции нет.
Возницы предлагают дать нашим отдых до вечера, и дальше двинуться.

-- Почему бы не дать, -- согласился я. -- Выспались вроде славно,