Чтение 32–й страницы книги ~Гравилет "Цесаревич"~

В сердцах я ударил себя кулаком по колену. Бок отозвался на резкое
движение медленно гаснущим сполохом тупой боли.

- На рубеже шестьдесят девятого - семидесятого годов в Европе
произошло нечто, положившее начало этому дьявольскому процессу. Как мне
узнать?

Он поправил очки.

- Ваша убежденность заражает... но вы немного ошиблись адресом. Мы -
практики, и смотрим в будущее. Для меня коммунизм вообще начался с
Ленина... Но, кажется, я могу вам помочь. Вы когда выписываетесь?

- Через неделю - полторы.

- Мы с вами обязательно встретимся еще раз. Я сделаю несколько
звонков, а потом дам вам знать о результате. Попробую вывести вас,
товарищ, на одного старого своего друга. Его зовут Эрик Дирксхорн, он швед
и работает в Стокгольме. Есть такое учреждение - центральный архив
Социнтерна. Нужные вам материалы, если они вообще существуют, могут быть
только там.

Я слушал, не веря удаче. Он снял очки и принялся протирать их носовым
платком; от этого уютного жеста стало тепло на душе.

- С его помощью вы не запутаетесь, и для вас не будет ненаходимых
документов. Есть фонды, с которыми тамошние работники предпочитают не
знакомить случайных людей - я надеюсь, благодаря Дирксхорну, вы не
попадете в эту категорию. Но, товарищ Трубецкой, еще раз... призываю вас.
Будьте осторожны с той информацией, которую, возможно, обнаружите. Буде
выявится, что люди, именующие себя коммунистами... ведут себя столь
неподобающе, - мягко сказал он об убийцах, - это может вызвать в мире
очень сильный резонанс, и он никому не пойдет на пользу, кроме самих же
этих радикалов, - он надел очки и вдруг беззащитно улыбнулся. - Если бы я
был политиком, я, вероятно, счел бы своим долгом перед приверженцами
любыми средствами мешать вам.

- Если бы вы были близоруким и неумным политиком, вы бы так и
поступили, - ответил я.

Он даже крякнул.

- Вы считаете, что я сейчас делаю ловкий политический ход?

- Бесспорно. А уж от души или от ума - другой вопрос.

- Мне и в голову это не приходило. Я просто хочу помочь вам... Если
сочтете возможным, держите меня в курсе дела, хорошо?

- Разумеется, товарищ патриарх, - сказал я и поднялся со скамейки,
понимая, что разговор окончен пока.

- Будет ужасно, если вы окажетесь правы, - произнес он грустно.

- Я намерен действовать с максимальной осмотрительностью, и конфессию
под удар не поставлю, - заверил я. Помолчал. - Со своей стороны, у меня
тоже будет просьба об осторожности.

- А в чем дело?

- Пусть о моей миссии знает как можно меньше людей. Вы, ваш Эрик,
коль скоро вы ему так безраздельно доверяете, и все. И по телефону
говорите обиняками. Ведь если я на верном пути, и они об этом узнают, они,
в отличие от вас, действительно будут мешать любыми средствами. Меня
мгновенно уничтожат.

Он взглянул буквально с ужасом.

- И самое отвратительное, что почти наверняка это будет сделано
руками человека, с которым мне и в голову не придет держаться настороже, и
который затем сам погибнет, как Кисленко, мучительной смертью. Руками
друга, или... жены, или... - я осекся и, помедлив мгновение, ушел, так и
не окончив фразы.

И СНОВА ПЕТЕРБУРГ

Она словно собралась ко двору. Лицо радостное, предвкушающее;
прическа, косметика, серьги, колье; строгое, закрытое темное платье до
полу, идеально подчеркивающее мягкую женственность фигуры - сердце у меня
упало: ну неужели именно сегодня ей куда-то нужно идти? Не говоря ни
слова, я обнял ее, и сразу на ощупь понял, что никуда ей не нужно - под
платьем у нее ничего не было. Это она меня так встречала.

- Наконец-то, Сашенька, - вжимаясь лицом мне в плечо, сказала она. -
Как долго... А почему ты не захотел, чтобы я приехала?

- Конспирация, - серьезно ответил я. Она чуть отстранилась,
встревоженно заглядывая мне в лицо.

- Шутишь.

- Нисколько. Меня даже из больницы не выписали, а по всем документам
перевели для долечивания в санаторий в Архызе. Это Северный Кавказ,
уединенное место. И, судя по отчетности симбирских авиакасс, я туда
улетел. Пусть там поищут, если хотят.

- Кто?

- Бармалеи.

- Так ты что - дома будешь сидеть, не выходя? - она не сумела скрыть
радости. Я плотнее прижал ее к себе. Бедная... Лучше сразу.

- Завтра вечером выйду один раз - и в Стокгольм.

Эти слова задули ее, как свечку.

- Надолго? - спросила она, помолчав.

- Надолго.

- Несколько секунд мы еще стояли, обнявшись, но она уже была, как
мертвая.

- Ужин на столе, Саша, - сказала она потом и мягко высвободилась.

- Чудесно. Я только в душ быстренько.

Везде душ хуже, чем дома. То кран реагирует нечутко, то напор воды
слабый, то свет тусклый, то неудобно мыло класть... Как я соскучился по
дому, кто бы знал! Почти целое лето провести в чужом городе, в больнице...
смотреть на листья за окном, то трепещущие на ветру, то истомно замирающие
в теплом безветрии, то прыгающие вверх-вниз или обвисающие под тяжестью
дождя - и думать: они скоро опадут, а я тут лежу... Смотреть, как медленно
ползет по кафельному неживому полу золотой прямоугольник солнечного света
и думать: скоро солнце будет едва вылезать из-за горизонта, а я тут
лежу...

Смотреть на свое серое лицо во время бритья и думать: скоро сорок, а
я тут лежу.

Очень горячий душ, потом - очень холодный душ. Как всегда, я с
удовольствием ухнул, когда разгоряченную кожу вдруг окатила ставшая почти
ледяной струя. Я лишь относительно недавно открыл для себя это
удовольствие; а раньше, вдобавок, когда вылезал из ванной, неудобно было
причесываться, зеркало всегда оказывалось запотевшим, приходилось сначала
протирать его, и все равно стекло оставалось в неряшливых мокрых разводах.
Теперь помимо удовольствия и пользы для организма, я получал еще и
пригодное к употреблению зеркало, успевающее проясниться, пока я вертелся
в холодном бурлении.

Маленькие домашние радости. Без них ничего не мило и ничего не нужно.

Я закрыл воду, потянулся к своему полотенцу; жесткому, долгожданному,
пахнущему лавандой, все еще пропитанному, казалось, блеском крымского
солнца - Лиза всегда подстилала его, загорая; и вдруг сзади мягко накатил
прохладный воздух, словно открылась дверь. Я обернулся; она действительно
открылась. Лиза, выглядевшая в своем церемониальном убранстве среди
интимного керамического сверкания, очень нелепо и потому как-то особенно
преданно, стояла, прислонившись плечом к косяку, прижав кулачок к губам, и
со страхом и состраданием глядела на мой развороченный бок.

- Болит? - поймав мой взгляд, тихонько спросила она.

- Что ты, родненькая. Давно уже не болит. Только чешется.

Ванна длинным тянущим хлебком всосала остатки воды.

- Тебе халат? - спросила Лиза.

- Нет.

- А хочешь - вообще не одевайся. Буду тобой любоваться наконец. Ты
такой... античный.

Я засмеялся сквозь ком в горле. Она даже не улыбнулась в ответ. Она
теперь смотрела ниже, и мне казалось, я знаю, о чем она думает. О том, что
вот я, оказывается, бывал внутри то у нее, то не у нее.

- Нет уж, - сказал я. - Хочу тебе соответствовать.

- Только галстук не надевай, пожалуйста, - попросила она и взглянула
мне в глаза. И чуть улыбнулась, в первый раз после того, как я сказал про
Стокгольм. - Давай попросту, без чинов.

- А сама-то? - возмутился я.

Она помолчала и вдруг покраснела. Снова улыбнулась:

- Это снимается одним движением.

В том же самом белоснежном костюме миллионщика на собственной яхте я
вошел в столовую. Стол ломился; казалось, сюда каким-то чудом перекочевало
все, что я нахватал для Стаси перед Симбирском. Плюс громадный букет роз
посреди. Плюс две бутылки голицинского шампанского, мерзнущие в ведерках
по краям.

- Так у нас сегодня что - праздник? - спросил я.

- Еще бы не праздник. Повелитель домой заглянул на часок.

- А где же Поля?

- В деревне, у твоих.

Сердце у меня опять упало; я подумал, что она специально, в
предвидении домашних разборок, удалила дочь. Потом сообразил, что Поля в
августе всегда гостит в поместье, и мимолетно позавидовал ей. Раздольные
подмосковные равнины с таинственно клубящимися по горизонтам лесами; сад,
обвисающие от румяных плодов ветви яблонь; запахи сена и луга. Покой. В
детстве я сам все летние месяцы проводил там.