мол, Рыжий, при любом порядке плохо, и при плохом плохо, и при хорошем
плохо, - из-за таких, как ты, никогда не будет царствия небесного на
земле... Да что ты в этом понимаешь, толстяк? Где это ты у нас видел
хороший порядок? Когда это ты видел меня при хорошем порядке?..
головой, вынырнул, увидел совсем рядом перекошенное, с вытаращенными
глазами лицо Артура и вдруг на мгновение похолодел: ему показалось, что он
потерял направление. Но он не потерял направления. Он сейчас же понял, что
идти надо вон туда, где из жижи торчит черная верхушка камня, понял, хотя,
кроме этой верхушки, ничего не было видно в желтом тумане.
за плечо и стал показывать рукой: держи правее камня, голову вниз. Вы мне
за это заплатите, подумал он. У камня Артур нырнул, и сейчас же молния с
треском ударила в черную верхушку, только раскаленные крошки полетели. Вы
мне за это заплатите, повторял он, погружаясь с головой и изо всех сил
работая руками и ногами. В ушах гулко раскатился новый удар молнии. Я из
вас всю душу вытрясу за это! Он мимолетно подумал: о ком это я? Не знаю.
Но кто-то за это должен заплатить, кто-то мне за это заплатит! Подождите,
дайте только добраться до шара, до шара мне дайте добраться, я вам не
Стервятник, я с вас спрошу по-своему...
каменное крошево, оглушенные, вывернутые наизнанку, шатаясь и цепляясь
друг за друга, чтобы не упасть, Рэдрик увидел облупленный автофургон,
просевший на осях, и смутно вспомнил, что здесь, возле этого фургона,
можно отдышаться в тени. Они забрались в тень. Артур лег на спину и
принялся вялыми пальцами расстегивать на себе куртку, а Рэдрик привалился
рюкзаком к стенке фургона, кое-как вытер ладони о щебень и полез за
пазуху.
закрыл глаза и протянул флягу Артуру. Все, подумал он вяло. Прошли. И это
прошли. Теперь сумму прописью. Вы думаете, я забыл? Нет, я все помню.
Думаете, я вам спасибо скажу, что вы меня живым оставили, не утопили? Кол
вам, а не спасибо. Теперь вам всем конец, понятно? Я ничего этого не
оставлю. Теперь я решаю. Я, Рэдрик Шухарт, в здравом уме и трезвой памяти
буду решать все и за всех. А вы, все прочие, Стервятники, жабы, пришельцы,
костлявые, Квотерблады, паразиты, зелененькие, Хрипатые, в галстучках, в
мундирчиках, чистенькие, с портфелями, с речами, с благодеяниями, с
работодательством, с вечными аккумуляторами, с вечными двигателями, с
"комариными плешами", с лживыми обещаниями, хватит, поводили меня за нос,
через всю мою жизнь волокли меня за нос, я все, дурак, хвастался, что,
мол, как хочу, так и сделаю, а вы только поддакивали, а сами, гады,
перемигивались и волокли меня за нос, тянули, тащили, через тюрьмы, через
кабаки... Хватит!
- даже представить себе не мог... Я, конечно, знал смерть, огонь... но вот
такое!.. Как же мы с вами обратно-то пойдем?
никакого значения. Это и раньше не имело никакого значения, но раньше он
все-таки был человеком. А теперь это... так, говорящая отмычка. Пусть
говорит.
сполоснуть.
войлоком волосы, измазанное подсохшей слизью лицо со следами пальцев, и
всего его, покрытого коркой потрескавшейся грязи, и не ощутил ни жалости,
ни раздражения, ничего. Говорящая отмычка. Он отвернулся. Впереди
расстилалось унылое, как заброшенная строительная площадка, пространство,
засыпанное острой щебенкой, запорошенное белой пылью, залитое слепящим
солнцем, нестерпимо белое, горячее, злое, мертвое. Дальний край карьера
был уже виден отсюда - тоже ослепительно белый и кажущийся с этого
расстояния совершенно ровным и отвесным, а ближний край отмечала россыпь
крупных обломков, и спуск в карьер был там, где среди обломков красным
пятном выделялась кабина экскаватора; это был единственный ориентир. Надо
было идти прямо на него, положившись на самое обыкновенное везенье.
ржавую консервную банку.
наверное, отец оставил... Там и еще есть.
сейчас про отца не вспоминать, лучше бы тебе сейчас помалкивать. А
впрочем, все равно... Он поднялся и зашипел от боли, потому что вся одежда
приклеилась к телу, к обожженной коже, и теперь что-то там внутри
мучительно рвалось, отдиралось, как засохший бинт от раны. Артур тоже
поднялся и тоже зашипел и закряхтел и страдальчески посмотрел на Рэдрика -
видно было, что ему очень хочется пожаловаться, но он не решается. Он
только сказал сдавленным голосом:
озираясь, проговорил:
двинулся было, но тут же остановился.
И так пойдет. Деваться ему некуда. Пойдет. И Артур пошел. Побрел,
ссутулившись, волоча ноги, пытаясь отодрать с лица прочно присохшую дрянь,
сделавшись маленьким, жалким, тощим, как мокрый бродячий котенок. Рэдрик
двинулся следом, и как только он вышел из тени, солнце опалило и ослепило
его, и он прикрылся ладонью, жалея, что не прихватил темные очки.
ботинки, она издавала нестерпимый запах, вернее, это от Артура несло, идти
за ним следом было невозможно, и не сразу Рэдрик понял, что запах-то
исходит больше всего от него самого. Запах был мерзкий, но какой-то
знакомый, это он наполнял город в те дни, когда северный ветер нес по
улицам дымы от завода. И от отца так же пахло, когда он возвращался домой,
огромный, мрачный, с красными бешеными глазами, и Рэдрик торопился
забраться куда-нибудь в дальний угол и оттуда смотрел боязливо, как отец
сдирает с себя и швыряет в руки матери рабочую куртку, стаскивает с
огромных ног огромные стоптанные башмаки, пихает их под вешалку, а сам в
одних носках липко шлепает в ванную под душ и долго ухает там, с треском
хлопая себя по мокрым телесам, гремит тазами, что-то ворчит себе под нос,
а потом ревет на весь дом: "Мария! Заснула?" Нужно было дождаться, пока он
отмоется, сядет за стол, где уже стоит бутылочка, глубокая тарелка с
густым супом и банка с кетчупом, дождаться, пока он дохлебает суп и
примется за мясо с бобами, и вот тогда можно было выбираться на свет,
залезать к нему на колени и спрашивать, какого мастера и какого инженера
он утопил сегодня в купоросном масле...
жары, от усталости, и неистово саднила обожженная, полопавшаяся на сгибах
кожа, и ему казалось, что сквозь горячую муть, обволакивающую сознание,
она пытается докричаться до него, умоляя о покое, о воде, о прохладе.
Затертые до незнакомости воспоминания громоздились в отекшем мозгу,
опрокидывали друг друга, заслоняли друг друга, смешивались друг с другом,
вплетаясь в белый знойный мир, пляшущий перед полузакрытыми глазами, и все
они были горькими, и все они вызывали царапающую жалость или ненависть. Он
пытался вмешаться в этот хаос, силился вызвать из прошлого какой-нибудь
сладкий мираж, ощущение нежности или бодрости, он выдавливал из глубин
памяти свежее смеющееся личико Гуты, еще девчонки, желанной и
неприкосновенной, и оно появлялось было, но сразу же затекало ржавчиной,
искажалось и превращалось в угрюмую, заросшую грубой бурой шерстью
мордочку Мартышки; он силился вспомнить Кирилла, святого человека, его
быстрые, уверенные движения, его смех, его голос, обещающий небывалые и
прекрасные места и времена, и Кирилл появлялся перед ним, а потом ярко
вспыхивала на солнце серебряная паутина, и вот уже нет Кирилла, а
уставляются в лицо Рэдрику немигающие ангельские глазки Хрипатого Хью, и
большая белая рука его взвешивает на ладони фарфоровый контейнер...
Какие-то темные силы, ворочающиеся в его сознании, мгновенно сминали
волевой барьер и гасили то немногое хорошее, что еще хранила его память, и
уже казалось, что ничего хорошего не было вовсе, а только рыла, рыла,
рыла...
запоминая даже, он фиксировал словно бы спинным мозгом, что вот слева, на
безопасном расстоянии, над грудой старых досок стоит "веселый призрак" -
спокойный, выдохшийся, и плевать на него; а справа подул невнятный
ветерок, и через несколько шагов обнаружилась ровная, как зеркало,
"комариная плешь", многохвостая, будто морская звезда, - далеко, не
страшно, - а в центре ее - расплющенная в тень птица, редкая штука, птицы
над Зоной почти не летают; а вон рядом с тропой две брошенных "пустышки" -
видно, Стервятник бросил на обратном пути, страх сильнее жадности... Он
все это видел, все учитывал, и стоило скрюченному Артуру хоть на шаг
уклониться от направления, как рот Рэдрика сам собой раскрывался, и
хриплый предостерегающий оклик сам собой вылетал из глотки. Машину, думал
Афанасьев Роман
Суворов Виктор
Свержин Владимир
Херберт Фрэнк
Куликов Роман
Распопов Дмитрий