Чтение 32–й страницы книги ~Пейзаж, нарисованный чаем~

-- Если ты не в состоянии понять путь этих песен, -- говаривал учитель,
-- вдолби себе в голову, что они поют о следующем:

1) чем мы могли огорчить других;

2) чем другие огорчили нас;

3) чем мы сами себе причинили вред.

Закончив урок, наставник с довольным видом потирал руки и предупреждал,
что Солнце содержит также и лунный свет, точно так как хороший голос
содержит в себе наперед все песни, как уже существующие, так и те, что еще
возникнут в будущем. Витача возвращалась с этих уроков, точно омытая
музыкой, и ей казалось, что время движется невыносимо медленно. Как еда,
которую никак не сжуешь. В ее времени все еще было слишком много костей.
Сама же она или молчала, или пела, а петь она начинала, едва только выйдя за
порог или подойдя к окну, как птица, которая поет, едва встает солнце. В
глазах Витачи блистало созвездие Близнецов, и госпожа Иоланта, урожденная
Ибич, восхищенно шептала, что неделя, если уж началась, на вторнике не
остановится, и голос шлюхи Полихронии звенел из серебряных часиков, а Витача
пела и пела. В ее голосе глубокий альт все еще мешался с высоким сопрано, а
между ними порой зияла пустота. Она ждала, когда проявится ее настоящий
голос, ждала часа, когда созреет ее певческий дар. И все вокруг тоже ждали.

Наконец голос проявился, и все пошло вверх тормашками.

Когда Витача заневестилась, глаза у нее стали прозрачные, глубиной в
два метра и десять сантиметров. Дальше глубина уже не просматривалась.
Ресницы у нее всегда были словно присыпаны пылью, а голос ее -- голос,
который так много обещал, голос, появления которого вся семья ждала, как
ждали когда-то рождения маленького Александра Пфистера -- вдруг треснул,
подобно глиняному сосуду, стал низким и совершенно ни на что не годным. Он
перестал удерживать то, что в него наливали. Все содержимое вытекало прежде,
чем его успевали выпить. Это была настоящая катастрофа. От певческих
талантов Витачи осталось одно молчание, и ее школьные подружки злорадно
шептались, что знаменитый голос был внебрачным ребенком, что он унаследован
по линии Александра Пфистера и потому состарился раньше времени.

Некоторые женщины не умеют вести хозяйство, и в доме у них всегда
беспорядок. Другие не умеют разобраться в своей душевной жизни, и там царит
хаос. Все это надо вовремя упорядочить, иначе потом будет поздно. Ибо на
этом "потом" кончается всякое сходство между домом и душой. Витача,
очевидно, об этом не знала. В ее душе воцарились беспорядочность и чувство
поражения. Она стала заикаться в жизни, но в то же время во сне говорила
чисто и красиво. Она стала левшой и утверждала, что левши -- это те, кого в
прошлой жизни били по правой руке, или те, кто в будущей жизни положит руку
в огонь за друга своя. Была весна: по небу неслись стаи ласточек, они
разделялись пополам и переворачивались, точно на небе кто-то выжимал черное
полотно, а Витаче все мерещилась одна и та же картина -- летучая мышь,
висящая вверх ногами под животом обнаженного мужчины. Тогда-то она однажды
вечером заплела волосы в косу и заманила в дом соседского мальчишку,
рыжего-рыжего, точно ржавчина, и затащила его в свою постель, чтобы он ей
сделал ребенка, как сделал ребенка колдунье из серебряных часов, Полихронии,
ее маленький прадед Александр Пфистер, родившийся с зубами и со знанием
польского языка. Соседского мальчишку звали Сузин, ему было всего восемь
лет, и он не понял, что от него требуется. Однако он впоследствии еще раз
пришел в комнату Витачи и принес ей мацу. При этом он сказал:

-- Количество страха в мире постоянно, оно не уменьшается и не
увеличивается, но должно, как вода, распределяться между всеми живыми
существами. Что ты об этом думаешь? Я думаю, что последние люди от страха
потеряют рассудок. А если так, то дикие звери где-нибудь в Африке должны
бояться и за меня. Если я боюсь меньше, значит, ктото другой боится больше,
а завтра если вы меньше будете бояться за меня, то я буду бояться настолько
же больше. Страх -- как общее имущество. Как одежда, которую людям пришлось
надеть на себя после изгнания из рая, ибо они увидели свою наготу перед
лицом смерти...

На другой день немцы угнали в лагерь Сузина и всю его семью.

-- Никогда, я не оскверню эту мацу вкусом другой мацы, -- шептала
впоследствии Витача... -- Вкус этой мацы во рту для меня все равно что
единственный ребенок.

Когда Витача начала приставать к восьмилетним мальчишкам на улице,
подсматривать, как они писают, и заплетать им на голове косички, заманивая к
себе в постель, достойная вдова Исаилович пришла в ужас. Брови ее целыми
днями порхали вверх-вниз, точно собираясь взлететь. Наконец они окончательно
взлетели с лица и упорхнули под самую прическу. Тогда госпожа Исаилович
взяла в руки раскаленный нож, нарезала лук, сготовила тушеные синие
баклажаны и снова начала толстеть. На этот раз она толстела назло внучке.
Глядя, как красивый зад Витачи Милут жадно поглощает панталоны, прихватывая
иногда и часть штанины, бабушка шептала в очередную порцию синеньких:

-- Задница-то у нее -- ровно золотой дукат, а вот голова дурная. Ей
нужен кто-нибудь постарше, чтоб за оба уха ее держал. Кто-нибудь сильно
постарше ее.

Вернувшийся с фронта капитан Милут покуривал свой табак, сквозь
божественный аромат которого пробивался дух муравьиной кислоты, а мадам
Иоланта, ни слова не говоря внучке, с каждым днем поглощала все большие
количества баклажанов. Она толстела последний раз в своей жизни, твердо
решив любой ценой отвадить девушку от страсти к маленьким мальчикам с
волосенками, торчащими, как цыплячьи перышки, и с глазами, похожими на
стеклянные пуговицы. Она задумала выдать Витачу замуж. Из этого ничего
хорошего не получилось, а вышла большая беда, потому что все превосходно
задуманные воспитательные мероприятия кончаются бедой.

Витача тем временем паслась в саду, доедая оставшиеся на деревьях
персики прямо с ветвей, отчего сей вертоград был усеян огрызками, и плела
косы из всего, что попадалось под руку. Из отцовской бороды, из волос
бабушки и сестры, из собственного мха между ногами и из волосенок
попадавшихся на улице мальчишек. Собственную длиннющую косу она всегда
держала в руке, как плеть, в глазах у нее отражалось созвездие Рака. Таким
образом, у госпожи Иоланты были все поводы, чтобы толстеть и толстеть. Она
даже стакана воды не выпивала без того, чтобы не бросить украдкой взгляд на
внучку и не прошептать: "Ишь ядреная какая, прямо не ущипнуть!"

Бабушкино потолстение и на этот раз возымело свое действие.
Рыбка-флюгер на крыше дома приняла новое направление, домашние вещи,
которые, как и люди, ночью спят, а днем занимаются своим делом, потеряли сон
и начали потрескивать по ночам, что, как известно, бывает к переезду; в доме
становилось все невыносимее, усы капитана Милута отвердели, как рыбьи кости,
и начали колоть ему подбородок при еде и при разговоре; одна только Витача
не ощущала ничего, разве что ей временами казалось, что кто-то невидимый
пытается схватить ее за уши.

-- Нижняя губка от Амалии Ризнич, а верхняя -- от графини Ржевуской, --
ворожила бабушка Исаилович, в отчаянии кидая взгляды на Витачу, которая
оттопыривала губы, полные густой, как мед, слюны, и не подавала признаков
каких-либо перемен настроения. Она целовала недоеденные кусочки хлеба и с
прежним упорством щипала соседских мальчишек.

В один прекрасный день, когда бабушка уже доела сотую порцию своей
баклажанной икры, Витача была обнаружена после уроков неподалеку от школы.
Она била какой-то шваброй по окнам в первом этаже чьего-то дома и, заикаясь,
выкрикивала, услышав треск стекла:

-- А мне замуж пора! А мне замуж пора! Капитан Милут, мужчина не из
слабых, с жесткой тенью и носом твердым, как камень, застыл от ужаса и с тех
пор сам начал заикаться, если ему случалось обратиться к дочери. Госпожа
Иоланта понадеялась, что дело пошло на лад, но она была не права. На свете
нет ничего, что однажды не стало бы истиной, точно так как остановившиеся
часы всегда проходят свое мгновение точности. Но истине, как и тесту,
необходимо время и тепло, чтобы выходиться и подняться. В то время любимым
изречением Витачи была школьная поговорка: "Ум не вырос, да любовь поспела".
Когда отец бывал по делам в полку, она все время проводила в школе. В тот
год груди у нее росли быстрее, чем зубы, и как раз тогда стало видно, какие
у нее красивые губки: верхняя сладкая, а нижняя горькая, как миндаль. По
первым двенадцати августовским дням можно узнать, какими будут следующие
двенадцать месяцев, а по двенадцати месяцам этого года можно было
догадаться, какой будет Жизнь Витачи Милут. Стояла осень, и из серебряных
овальных часиков доносился шепот Полихронии: "я все твои слезы выпила,
видишь, ты и слезинки не уронила!"

Витача же заплетала косы где только могла и переживала свой первый
школьный роман. Один из тех романов, которые долго помнятся, легенды о
которых передаются из поколения в поколение.

Она познакомилась с Афанасием Разиным, которого тогда еще звали Тасой
Свиларом. Он учился в той же школе. Однажды он уступил ей место в трамвае.
Она же. в ответ перекрестила его, как делали когдато в подобных случаях
богомольные старушки. Но как-то странно перекрестила, то ли одним пальцем,
то ли высунутым языком. В следующий раз он увидел ее одиноко стоящей на фоне
желтой стены на школьном дворе. Она смотрела на него остановившимся
взглядом, не отвечая на приветствие. После нескольких минут молчания она
изрекла:

-- Ты, Атанас Свилар, для меня староват! Ищи себе другую. Я люблю
совсем маленьких мальчиков, помоложе меня.

-- Да ведь и я предпочитаю девочек помоложе, -- ответствовал он. -- С
удовольствием трахнул бы одну из твоих кукол. Принеси-ка мне в следующий раз
какую хочешь.

В ответ Витача стала потихоньку опускаться на корточки, сидя лицом к
своему кавалеру. Не успела она присесть, как между ног у нее сверкнула
блестящая и острая как бритва струя длиной метра в два, направленная прямо в
него. После этого случая они долго не виделись. Встретив его случайно, она
продолжала молчать. Несколько месяцев она разглядывала его своими глазами,
полными мутной воды, текущей с такой быстротой, что она кажется неподвижной.