жареными цыплятами и малиной со сливками, за которым я втайне
замирал от присутствия Натали и от ожидания того часа, когда
затихнет весь дом на послеобеденное время и Соня (вышедшая к
обеду с темно-красной бархатистой розой в волосах) тайком
прибежит ко мне, чтобы продолжить вчерашнее уже не наспех и не
как-нибудь, я тотчас ушел в свою комнату и притворил сквозные
ставни, стал ждать ее, лежа на турецком диване, слушая жаркую
тишину усадьбы и уже томное, послеполуденное пение птиц в саду,
из которого шел в ставни сладкий от цветов и трав воздух, и
безвыходно думал: как же мне теперь жить в этой двойственности
-- в тайных свиданиях с Соней и рядом с Натали, одна мысль о
которой уже охватывает меня таким чистым любовным восторгом,
страстной мечтой глядеть на нее только с тем радостным
обожанием, с которым я давеча глядел на ее тонкий склоненный
стан, на острые девичьи локти, которыми она, полустоя,
опиралась на нагретый солнцем старый камень балюстрады? Соня,
облокотясь рядом с ней и обняв ее за плечо, была в своем
батистовом пеньюаре с оборками и похожа на только что вышедшую
замуж молодую женщину, а она в холстинковой юбочке и вышитой
малороссийской сорочке, под которыми угадывалось все юное
совершенство ее сложения, казалась чуть не подростком. В том-то
и была высшая радость, что я даже помыслить не смел о
возможности поцеловать ее с теми же чувствами, с какими целовал
вчера Соню! В легком и широком рукаве сорочки, вышитой по
плечам красным и синим, была видна ее тонкая рука, к
сухо-золотистой коже которой прилегали рыжеватые волоски, -- я
глядел и думал: что испытал бы я, если бы посмел коснуться их
губами! И, чувствуя мой взгляд, она вскинула на меня блестящую
черноту глаз и всю свою яркую головку, обвитую плетью довольно
крупной косы. Я отошел и поспешно опустил глаза, увидав ее ноги
сквозь просвечивающий на солнце подол юбки и тонкие, крепкие,
породистые щиколотки в сером прозрачном чулке...
тихо воскликнула: "Как, ты спал?" Я вскочил -- что ты, что ты,
мог ли я спать! -- схватил ее руки. "Запри дверь на ключ..." Я
кинулся к двери, она села на диван, закрывая глаза, -- "Ну, иди
ко мне", -- и мы сразу потеряли всякий стыд и рассудок. Мы не
проронили почти ни слова за эти минуты, и она, во всей прелести
своего жаркого тела, позволила целовать себя уже всюду --
только целовать -- и все сумрачней закрывала глаза, все больше
разгоралась лицом, и опять, уходя и поправляя волосы, шепотом
пригрозила:
притворство. Характер у меня вовсе не такой милый, как можно
думать!
темно-красный бархат стал вялым и лиловым.
минуты покоя, все больше и больше привязываясь к Соне, к
сладкой привычке изнурительно-страстных свиданий с ней по
ночам, -- она теперь приходила ко мне только поздно вечером,
когда весь дом засыпал, -- и все мучительнее и восторженнее
следя тайком за Натали, за каждым ее движением. Все шло обычным
летним порядком: встречи утром, купанье перед обедом и обед,
потом отдых по своим комнатам, потом сад, -- они что-нибудь
вышивали, сидя в березовой аллее и заставляя меня читать вслух
Гончарова, или варили варенье на тенистой полянке под дубами,
недалеко от дома, вправо от балкона; в пятом часу чай на другой
тенистой поляне, влево, вечером прогулки или крокет на широком
дворе перед домом, -- я с Натали против Сони или Соня с Натали
против меня, -- в сумерки ужин в столовой... После ужина улан
уходил спать, а мы еще долго сидели в темноте на балконе, мы с
Соней шутя и куря, а Натали молча. Наконец Соня говорила: "Ну,
спать!" -- и, простясь с ними, я шел к себе, с холодеющими
руками ждал того заветного часа, когда весь дом станет темен и
так тих, что слышно, как непрерывно тикающей ниточкой бегут
карманные часы у моего изголовья под нагоревшей свечой, и все
дивился, ужасался: за что так наказал меня Бог, за что дал
сразу две любви, такие разные и такие страстные, такую
мучительную красоту обожания Натали и такое телесное упоение
Соней. Я чувствовал, что вот-вот мы с ней не выдержим нашей
неполной близости и что я совсем сойду тогда с ума от ожидания
наших ночных встреч и от ощущения их потом весь день, и все это
рядом с Натали! Соня уже ревновала, грозно вспыхивала иногда, а
вместе с тем наедине говорила мне:
достаточно просты. Папа, мне кажется, начинает что-то замечать.
Натали тоже, а нянька, конечно, уже уверена в нашем романе и
небось наушничает папе. Сиди побольше в саду с Натали вдвоем,
читай ей этот несносный "Обрыв", уводи ее иногда гулять по
вечерам... Это ужасно, я ведь замечаю, как идиотски ты пялишь
на нее глаза, временами чувствую к тебе ненависть, готова, как
какая-нибудь Одарка, вцепиться при всех тебе в волосы, да что
же мне делать?
страдать, не то негодовать, чувствовать, что что-то есть между
мной и Соней тайное, Натали. Она, и без того молчаливая,
становилась все молчаливее, играла в крокет или вышивала
излишне пристально. Мы как будто привыкли друг к другу,
сблизились, но вот я как-то пошутил, сидя с ней вдвоем в
гостиной, где она перелистывала ноты, полулежа на диване:
породнимся.
заросший черными блестящими волосами, картавящий великан с
красным сочным ртом... И кто дал вам право на подобные
разговоры со мной?
пошутить нельзя! Ну простите меня, -- сказал я, беря ее руку.
об этом...
белых башмачков, вкось подобранных на диване, я встал и вышел
на балкон. Заходила из-за сада туча, тускнел воздух, все шире и
ближе шел по саду мягкий летний шум, сладко дуло полевым
дождевым ветром, и меня вдруг так сладко, молодо и вольно
охватило какое-то беспричинное, на все согласное счастье, что я
крикнул:
все!
против меня?
все трое молчали, -- звезды только кое-где мелькали в темных
облаках, слабо тянуло со стороны реки вялым ветром, там
дремотно журчали лягушки.
зевок. -- Нянька сказала, народился молодой месяц и теперь с
неделю будет "обмываться". -- И, помолчав, добавила: -- Натали,
что вы думаете о первой любви?
юноши и девушки.
Натали.
шел тихий дождь, но утром погода разгулялась, после обеда стало