Чтение 32–й страницы книги ~Бесы~

никого; я глупо говорила с Шатовым... Я уверена, что вы совершенно честный
и, может быть, преданный мне человек, только устройте. У меня явилось
страстное желание помочь ей во всем.

- Вот что я сделаю, - подумал я капельку, - я пойду сам и сегодня наверно,
наверно ее увижу! Я так сделаю, что увижу, даю вам честное слово; но только
- позвольте мне ввериться Шатову.

- Скажите ему, что у меня такое желание и что я больше ждать не могу, но
что я его сейчас не обманывала. Он может быть ушел потому, что он очень
честный и ему не понравилось, что я как будто обманывала. Я не обманывала;
я в самом деле хочу издавать и основать типографию...

- Он честный, честный, - подтверждал я с жаром.

- Впрочем, если к завтраму не устроится, то я сама пойду, что бы ни вышло и
хотя бы все узнали.

- Я раньше как к трем часам не могу у вас завтра быть, - заметил я
несколько опомнившись.

- Стало быть в три часа. Стало быть правду я предположила вчера у Степана
Трофимовича, что вы - несколько преданный мне человек? - улыбнулась она,
торопливо пожимая мне на прощанье руку и спеша к оставленному Маврикию
Николаевичу.

Я вышел подавленный моим обещанием и не понимал, что такое произошло. Я
видел женщину в настоящем отчаянии, не побоявшуюся скомпрометировать себя
доверенностию почти к незнакомому ей человеку. Ее женственная улыбка в
такую трудную для нее минуту и намек, что она уже заметила вчера мои
чувства, точно резнул меня по сердцу; но мне было жалко, жалко, - вот и
вс¬! Секреты ее стали для меня вдруг чем-то священным, и если бы даже мне
стали открывать их теперь, то я бы, кажется, заткнул уши и не захотел
слушать ничего дальше. Я только нечто предчувствовал... И однако ж я
совершенно не понимал, каким образом я что-нибудь тут устрою. Мало того, я
вс¬-таки и теперь не знал, что именно надо устроить: свиданье, но какое
свиданье? Да и как их свести? Вся надежда была на Шатова, хотя я и мог
знать заранее, что он ни в чем не поможет. Но я вс¬-таки бросился к нему.

IV.

Только вечером, уже в восьмом часу, я застал его дома. К удивлению моему, у
него сидели гости - Алексей Нилыч и еще один полузнакомый мне господин,
некто Шигалев, родной брат жены Виргинского.

Этот Шигалев должно быть уже месяца два как гостил у нас в городе; не знаю,
откуда приехал; я слышал про него только, что он напечатал в одном
прогрессивном петербургском журнале какую-то статью. Виргинский познакомил
меня с ним случайно, на улице. В жизнь мою я не видал в лице человека такой
мрачности, нахмуренности и пасмурности. Он смотрел так, как будто ждал
разрушения мира, и не то чтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли
бы и не состояться, а совершенно определенно, так-этак послезавтра утром,
ровно в двадцать пять минут одиннадцатого. Мы впрочем тогда почти ни слова
и не сказали, а только пожали друг другу руки с видом двух заговорщиков.
Всего более поразили меня его уши неестественной величины, длинные, широкие
и толстые, как-то особенно врознь торчавшие. Движения его были неуклюжи и
медленны. Если Липутин и мечтал когда-нибудь, что фаланстера могла бы
осуществиться в нашей губернии, то этот наверное знал день и час, когда это
сбудется. Он произвел на меня впечатление зловещее; встретив же его у
Шатова теперь, я подивился, тем более, что Шатов и вообще был до гостей не
охотник.

Еще с лестницы слышно было, что они разговаривают очень громко, все трое
разом, и, кажется, спорят; но только что я появился, все замолчали. Они
спорили стоя, а теперь вдруг все сели, так что и я должен был сесть. Глупое
молчание не нарушалось минуты три полных. Шигалев хотя и узнал меня, но
сделал вид, что не знает, и наверно не по вражде, а так. С Алексеем Нилычем
мы слегка раскланялись, но молча и почему-то не пожали друг другу руки.
Шигалев начал наконец смотреть на меня строго и нахмуренно, с самою наивною
уверенностию, что я вдруг встану и уйду. Наконец Шатов привстал со стула, и
все тоже вдруг вскочили. Они вышли не прощаясь, только Шигалев уже в дверях
сказал провожавшему Шатову:

- Помните, что вы обязаны отчетом.

- Наплевать на ваши отчеты и никакому чорту я не обязан, - проводил его
Шатов и запер дверь на крюк.

- Кулики! - сказал он, поглядев на меня и как-то криво усмехнувшись.

Лицо у него было сердитое, и странно мне было, что он сам заговорил.
Обыкновенно случалось прежде, всегда, когда я заходил к нему (впрочем очень
редко), что он нахмуренно садился в угол, сердито отвечал и только после
долгого времени совершенно оживлялся и начинал говорить с удовольствием.
Зато, прощаясь, опять всякий раз, непременно нахмуривался и выпускал вас,
точно выживал от себя своего личного неприятеля.

- Я у этого Алексея Нилыча вчера чай пил, - заметил я; - он, кажется,
помешан на атеизме.

- Русский атеизм никогда дальше каламбура не заходил, - проворчал Шатов,
вставляя новую свечу вместо прежнего огарка.

- Нет, этот, мне показалось, не каламбурщик; он и просто говорить, кажется,
не умеет, не то что каламбурить.

- Люди из бумажки; от лакейства мысли вс¬ это, - спокойно заметил Шатов,
присев в углу на стуле и упершись обеими ладонями в колени.

Ф.М. Достоевский
БЕСЫ.

Часть вторая

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Ночь.

I.

Прошло восемь дней. Теперь, когда уже вс¬ прошло, и я пишу хронику, мы уже
знаем в чем дело; но тогда мы еще ничего не знали, и естественно, что нам
представлялись странными разные вещи. По крайней мере мы со Степаном
Трофимовичем в первое время заперлись и с испугом наблюдали издали. Я-то
кой-куда еще выходил и попрежнему приносил ему разные вести, без чего он и
пробыть не мог.

Нечего и говорить, что по городу пошли самые разнообразные слухи, то-есть
насчет пощечины, обморока Лизаветы Николаевны и прочего случившегося в то
воскресенье. Но удивительно нам было то: через кого это вс¬ могло так скоро
и точно выйти наружу? Ни одно из присутствовавших тогда лиц не имело бы,
кажется, ни нужды, ни выгоды нарушить секрет происшедшего. Прислуги тогда
не было; один Лебядкин мог бы что-нибудь разболтать, не столько по злобе,
потому что вышел тогда в крайнем испуге (а страх к врагу уничтожает и злобу
к нему), а единственно по невоздержности. Но Лебядкин, вместе с сестрицей,
на другой же день пропал без вести; в доме Филиппова его не оказалось, он
переехал неизвестно куда и точно сгинул. Шатов, у которого я хотел было
справиться о Марье Тимофеевне, заперся и, кажется, все эти восемь дней
просидел у себя на квартире, даже прервав свои занятия в городе. Меня он не
принял. Я было зашел к нему во вторник и стукнул в дверь. Ответа не
получил, но уверенный, по несомненным данным, что он дома, постучался в
другой раз. Тогда он, соскочив повидимому с постели, подошел крупными
шагами к дверям и крикнул мне во весь голос: "Шатова дома нет". Я с тем и
ушел.

Мы со Степаном Трофимовичем, не без страха за смелость предположения, но
обоюдно ободряя друг друга, остановились наконец на одной мысли: мы решили,
что виновником разошедшихся слухов мог быть один только Петр Степанович,
хотя сам он некоторое время спустя, в разговоре с отцом, уверял, что застал
уже историю во всех устах, преимущественно в клубе, и совершенно известною
до мельчайших подробностей губернаторше и ее супругу. Вот что еще
замечательно: на второй же день, в понедельник ввечеру, я встретил
Липутина, и он уже знал вс¬ до последнего слова, стало быть, несомненно
узнал из первых.

Многие из дам (и из самых светских) любопытствовали и о "загадочной
хромоножке", так называли Марью Тимофеевну. Нашлись даже пожелавшие
непременно увидать ее лично и познакомиться, так что господа, поспешившие
припрятать Лебядкиных, очевидно поступили и кстати. Но на первом плане
вс¬-таки стоял обморок Лизаветы Николаевны, и этим интересовался "весь