кладбище, посмотреть на могилу, посмотреть, не запущено ли".
"Холодно и далеко",-- сказал Лужин. "Мы это сделаем на днях,--
решила она.-- Погода должна перемениться. Пожалуйста,
осторожно,-- автомобиль".
кладбищенский ветер, просил отложить поездку до будущей недели.
Мороз, кстати сказать, был необыкновенный. Закрылся каток,
которому вообще не везло: в прошлую зиму все оттепель да
оттепель, и лужа вместо льда, а в нынешнем такой холод, что и
школьникам не до коньков. В парках, на снегу, лежали маленькие,
крутогрудые птицы с поднятыми лапками. Безвольная ртуть под
влиянием среды падала все ниже. И даже полярные медведи в
Зоологическом саду поеживались, находя, что дирекция
переборщила.
квартир с героическим центральным отоплением, в которых не
приходилось сидеть в шубах и пледах. Родители жены, обезумев от
холода, чрезвычайно охотно приходили к центральному отоплению в
гости. Лужин, в старом пиджаке, спасенном от гибели, сидел у
письменного стола и старательно срисовывал белый куб, стоявший
перед ним. Тесть ходил по кабинету и рассказывал длинные,
совершенно приличные анекдоты или читал на диване газету,
изредка набирая воздух и откашливаясь. Теща и жена оставались
за чайным столом, и из кабинета, через темную гостиную, был
виден яркий, желтый абажур в столовой, освещенный профиль жены
на буром фоне буфета, ее голые руки, которые, далеко
облокотившись на скатерть, она загнула к одному плечу, скрестив
пальцы, или вдруг плавно вытягивала руку и трогала какой-нибудь
блестящий предмет на скатерти. Лужин отставлял куб и, взяв
чистый лист бумаги, приготовив жестяной ящик с пуговицами
акварельной краски, спешил зарисовать эту даль, но, покамест
тщательно, при помощи линейки, он выводил линии перспективы, в
глубине что-то менялось, жена исчезала из яркой проймы
столовой, свет потухал и зажигался поближе, в гостиной, и уже
никакой перспективы не было. До красок вообще доходило редко,
да и, по правде сказать, Лужин предпочитал карандаш. От сырости
акварели неприятно коробилась бумага, мокрые краски сливались;
порой нельзя было отвязаться от какой-нибудь чрезвычайно
живучей берлинской лазури,-- наберешь ее только на самый кончик
кисточки, а она уже расползается по эмали, пожирая
приготовленный тон, и вода в стаканчике ядовито-синяя. Были
плотные трубочки с китайской тушью и белилами, но неизменно
терялись колпачки, подсыхало горлышко, и при нажатии трубочка
лопалась снизу, и оттуда вылезал, виясь, толстый червячок
краски. Бесплодная выходила пачкотня, и самые простые вещи --
ваза с цветами или закат, скопированный из проспекта Ривьеры,--
получались пятнистые, болезненные, ужасные. Рисовать же было
приятно. Он нарисовал тещу, и она обиделась; нарисовал в
профиль жену, и она сказала, что, если она такая, то нечего
было на ней жениться; зато очень хорошо вышел высокий
крахмальный воротник тестя. С удовольствием Лужин чинил
карандаш, мерил что-то, прищурив глаз и подняв карандаш с
прижатым к нему большим пальцем, и осторожно двигал по бумаге
резинкой, придерживая лист ладонью, так как по опыту знал, что
иначе лист с треском даст складку. И очень деликатно он сдувал
атомы резины, боясь прикосновением руки загрязнить рисунок.
Больше всего он любил то, с чего начал, по совету жены, то, к
чему постоянно возвращался,-- белые кубы, пирамиды, цилиндры и
кусок гипсового орнамента, напоминавший ему урок рисования в
школе,-- единственный приемлемый урок. Успокоительны были
тонкие линии, которые он по сто раз перечерчивал, добиваясь
предельной тонкости, точности, чистоты. И замечательно хорошо
было тушевать, нежно и ровно, не слишком нажимая, правильно
ложащимися штрихами.
ресницы глядя на дорисованный куб. Тесть надел пенсне и долго
смотрел, кивая головой. Из гостиной пришли теща и жена и стали
смотреть тоже. "Он даже маленькую тень отбрасывает,-- сказала
жена.-- Очень, очень симпатичный куб". "Здорово, прямо
футуристика",-- проговорила теща. Лужин, улыбаясь одаой
стороной рта, взял рисунок и оглядел стены кабинета. Около
двери уже висело одно его произведение: поезд на мосту,
перекинутом через пропасть. В гостиной тоже было кое-что: череп
на телефонной книжке. В столовой бнли очень круглые апельсины,
которые все почему-то принимали за томаты. А спальню украшал
углем сделанный барельеф и конфиденциальный разговор конуса с
пирамидой. Он ушел из кабинета, блуждая по стенам глазами, и
жена сказала со вздохом: "Интересно, куда милый Лужин это
повесит".
указывая подборэдком на груду пестрых проспектов, лежавших на
столе. "А я сама не знаю,-- сказала Лужина.-- Очень трудно
решить, всюду красиво. Я думаю, мы сперва поедем в Ниццу". "Я
бы посоветовал Итальянские озера",-- заговорил отец, сложив
газету и сняв пенсне, и стал рассказывать, как эти озера
прекрасны. "Я боюсь, ему немного надоели разговоры о
путешествии,-- сказала Лужина.-- Мы в один прекрасный день
просто сядем в поезд и покатим". "Не раньше апреля,-- умоляюще
протянула мать.-- Ты же мне обещала..."
кнопками",-- сказал он, глядя на письменный стол и хлопая себя
по карманам (при этом он опять, в третий или четвертый раз,
почувствовал, что в левом кармане что-то есть,-- но не
коробочка,-- и некогда было расследовать). Кнопки нашлись в
столе. Лужин взял их и поспешно вышел.
вчера утром..." И она стала рассказывать дочери, что звонила ей
одна дама, неожиданно приехавшая из России. Эта дама барышней
часто бывала у них в Петербурге. Оказалось, что несколько лет
тому назад она вышла замуж за советского купца или чиновника --
точно нельзя было разобрать -- и по пути на курорт, куда муж
ехал набираться новых сил, остановилась недельки на две в
Берлине. "Мне, знаешь, как-то неловко, чтобы она бывала у меня,
но она такая навязчивая. Удивляюсь, что она не боится звонить
ко мне. Ведь если у нее там, в Совдепии, узнают, что она ко мне
звонила..." "Ах, мама, это, вероятно, очень несчастная
женщина,-- вырвалась временно на свободу, хочется повидать
кого-нибудь". "Ну, так я тебе ее передам,-- облегченно сказала
мать,-- благо у тебя теплее".
приезжая. Лужин еще почивал, так как ночью плохо выспался.
Дважды с гортанным криком просыпался, душимый кошмаром, и
сейчас Лужиной было как-то не до гостей. Приезжая оказалась
худощавой, живой, удачно накрашенной и остриженной дамой,
одетой, как одевалась Лужина, с недешевой простотой. Громко, в
перебивку, убеждая друг друга, что обе они ничуть не
изменились, а разве только похорошели, они прошли в кабинет,
где было уютней, чем в гостиной. Приезжая про себя отметила,
что Лужина десять-двенадцать лет тому назад была довольно
изящной подвижной девочкой, а теперь пополнела, побледнела,
притихла, а Лужина нашла, что скромная, молчаливая барышня,
некогда бывавшая у них и влюбленная в студента, впоследствии
расстрелянного, превратилась в очень интересную, уверенную
даму. "Ну и ваш Берлин... благодарю покорно. Я чуть не сдохла
от холода. У нас, в Ленинграде, теплее, ей-Богу, теплее".
"Какой он, Петербург? Наверно, очень изменился?"-- спросила
Лужина. "Конечно, изменился",-- бойко ответила приезжая. "И
тяжелая, тяжелая жизнь",-- вдумчиво кивая, сказала Лужина. "Ах,
глупости какие! Ничего подобного. Работают у нас, строят. Даже
мой мальчуган,-- как, вы не знали, что у меня есть мальчуган?
-- ну, как же, как же, очаровательный карапуз,-- так вот, даже
мой Митька говорит, что у нас в Ленинграде ляботают, а в
Беллине бульзуи ничего не делают. И вообще, он находит, что в
Берлине куда хуже, ни на что даже не желает смотреть. Он такой,
знаете, наблюдательный, чуткий... Нет, серьезно говоря, ребенок
прав. Я сама чувствую, как мы опередили Европу. Возьмите наш
театр. Ведь у вас, в Европе, театра нет, просто нет. Я,
понимаете, ничуть, ничуть не хвалю коммунистов. Но приходится
признать одно: они смотрят вперед, они строят. Интенсивное
строительство". "Я ничего в политике не понимаю,-- жалобно
протянула Лужина.-- Но только мне кажется..." "Я только говорю,
что нужно широко мыслить,-- поспешно продолжала приезжая.--
Вот, например, я сразу, как приехала, купила эмигрантскую
га-зетку. И еще муж говорит, так, в шутку,-- зачем ты, матушка,
деньги тратишь на такое дерьмо,-- он хуже выразился, но скажем
так для приличия,-- а я вот: нет, говорю, все нужно посмотреть,
все узнать, совершенно беспристрастно. И представьте,--
открываю газету, читаю, и такая там напечатана клевета, такая
ложь, так все плоско". "Я русские газеты редко вижу,-- виновато
сказала Лужина.-- Вот мама получает русскую газету, из Сербии,