заходили всегда. Тому было много причин. Во-первых, нас привлекали сам Олли,
с лицом, сморщенным, как скорлупа грецкого ореха, и его милая жена.
Во-вторых, Олли не только наливал в стаканы по справедливости, но и сам
частенько выпивал с нами. В-третьих, у него было светло, и вы хоть могли
видеть лица своих собутыльников; в других барах, чтобы разглядеть
что-нибудь, пришлось бы превратиться в летучую мышь или сову. В-четвертых,
"хозяйкам" здесь не разрешалось все время приставать к посетителям с
просьбами заказать им чего-нибудь выпить, и в-пятых, здесь были музыканты --
брат и сестра, которые прелестно играли на гитарах и пели. И, наконец,
последнее и, быть может, самое важное -- я видел, как "хозяйки", закончив
вечернюю работу, целовали на прощание Олли и его жену так нежно, словно это
были их родители.
рассказали, почему у нас такое плохое настроение, и весь бар выразил нам
свое соболезнование; Олли выпил с нами по большой порции водки, а "хозяйки"
собрались вокруг и стали говорить, что Хуанита непременно поправится и что
вообще все будет хорошо. Мы ели горячие сосиски и бутерброды и пили водку,
но ни это, ни даже веселые карнавалитос, которые музыканты пели специально
для нас, не могли поднять моего настроения. Я был уверен, что Хуанита умрет,
а это существо было очень дорого мне. Потом мы попрощались и вышли.
вслед Олли.
завтра и скажите, как себя чувствует pobrecita <Бедняжка (испан.)>.
буквально заставить себя подойти и заглянуть под кучу одеял на диване. Я
осторожно поднял угол одеяла. На меня с обожанием уставились два блестящих
черных глаза. Шевеля розовым курносым пятачком, больная слабо, едва слышно
похрюкивала.
кажется, уже можно надеяться на выздоровление.
взял ее к себе на диван. Она уютно пристроилась на моей груди и крепко
заснула. Дыхание ее было по-прежнему хриплым, но ужасное бульканье в груди,
которое я слышал сначала при каждом ее вдохе, наконец исчезло. Утром я
проснулся оттого, что мне в глаз уткнулся холодный шершавый пятачок. Не
успев открыть глаза, я услышал веселое хриплое хрюканье. Я вытащил свинку
из-под одеяла и увидел, что она совершенно переменилась. Глаза блестели,
дышала она по-прежнему немного хрипло, но более ровно, а самое главное --
она, пошатываясь, сама держалась на ногах. Температура уже была нормальная.
С этого времени здоровье Хуаниты пошло на поправку. Ела она, как лошадь, и с
каждым часом ей становилось все лучше. Но чем лучше она себя чувствовала,
тем хуже она себя вела как пациент. Как только она смогла ходить, не падая
через каждые два шага, она стала вырываться и бегать весь день по комнате. А
когда я накинул на нее небольшое одеяло, вроде плаща, и закрепил его
булавкой на горле, возмущению ее не было границ. Но особенно мучительно с
ней было по ночам. Она считала, что, взяв ее к себе в постель, я проявил
чудо сообразительности, с чем, как мне ни было лестно, я никак не мог
согласиться. Мы с ней, очевидно, имели различные представления о том, для
чего ложатся в постель. Я ложился, чтобы спать, а Хуанита думала, что
наступает самое подходящее время для того, чтобы начинать шумную возню. У
детенышей пекари клыки и копытца очень острые, а носы твердые, шершавые и
влажные, и когда эти три вида оружия обращаются против человека, пытающегося
мирно уснуть, то это по меньшей мере мучительно. То она танцевала
своеобразное поросячье танго, терзая мой живот и грудь острыми копытцами, а
то просто крутила без конца хвостом. Временами она переставала танцевать и
совала мне в глаз свой мокрый нос, а потом смотрела, как я на это реагирую.
Иногда она бывала одержима мыслью, что где-то на мне спрятано редкое
лакомство, может быть, даже трюфели. Тогда она пускала в ход нос, клыки и
копыта и, не найдя ничего, пронзительно и раздраженно хрюкала. Часа в три
ночи она погружалась в глубокий спокойный сон. В пять тридцать она уже
скакала галопом по моему телу, чтобы обеспечить мне на весь следующий день
отличное настроение. Это продолжалось четыре ночи кряду. Наконец мне
показалось, что здоровью свинки ничто не грозит, и я стал запирать ее на
ночь в ящик, несмотря на ее энергичный протест и пронзительные крики.
мы получили известие, что судно готово выйти в море. Таким образом, все
сложилось как нельзя более удачно: Хуанита отправилась в дорогу здоровой, и
слава Богу, потому что больная она не выдержала бы такого путешествия.
пристань. Следам за ними подкатил лендровер, и началась долгая и
утомительная процедура погрузки клеток на корабль и расстановки их в трюме.
Это всегда требует много нервов, потому что большие сети с клетками высоко
парят над палубой, и ты всякий раз трясешься, что трос вот-вот лопнет и твои
милые звери упадут в море или разобьются о бетонный пирс. Но к вечеру
последнюю клетку благополучно подняли на борт, последний предмет снаряжения
исчез в трюме, и мы вздохнули свободно.
скрываемое облегчение. Но сердиться на них было невозможно -- так или иначе,
я всех их сделал мучениками. Мы опустошали бутылки, которые я
предусмотрительно велел принести в свою каюту. Все было на борту, все было
благополучно, и теперь оставалось только выпить на прощание, потому что
через час судно отчаливало. В тот самый момент, когда я но пятому разу
наполнял стаканы, в дверях каюты, шелестя пачкой бумаг, появился человечек в
форме таможенника. Не предчувствуя никакой опасности, я посмотрел на него
влюбленно.
что я знаю его имя.-- Я сеньор Гарсиа из Адуаны.
деспачанте.
маленькому таможеннику.-- А это важно, сеньор?
можем разрешить вывезти животных. Они будут сгружены.
оставалось всего три четверти часа.
представил себе реакцию служащих судовой компании, если бы я сейчас пришел к
ним и сказал, что вместо веселого отплытия в Англию через час придется
задержать судно часов на пять, чтобы выгрузить моих животных и, что еще
хуже, все мое снаряжение и лендровер, которые уже упрятаны глубоко в трюме.
Я совершенно сник, но мои друзья -- несчастные создания, уже привыкшие к
переделкам подобного рода,-- тут же развили бурную деятельность. Мерседес,
Жозефина, Рафаэль и Дэйвид отправились спорить с дежурным по таможне, а еще
один наш друг, Вилли Андерсон, который был знаком с деспачанте, захватив с
собой Марию, поехал к нему домой. Тот жил на окраине Буэнос-Айреса, и, чтобы
вовремя поспеть обратно, Авдерсон с Марией ехали с бешеной скоростью.
Счастливая прощальная вечеринка взорвалась, как бомба. Нам с Софи оставалось
только ждать и надеяться, и я мысленно репетировал разговор с капитаном; мне
ведь надо будет так изложить ему эту новость, чтобы он меня изувечил не
очень серьезно.
дежурного по таможне.
отправления.
машины. Мы высыпали на палубу. Навстречу нам по трапу поднимались Мария и
Вилли, они победно улыбались и размахивали документами, которые были красиво
подписаны, должно быть, самым прекрасным, самым благородным деспачанте на
свете. У нас осталось еще десять минут, чтобы выпить. Я налил даже сеньору
Гарсиа.
вышли на палубу, попрощались, и мои друзья гуськом сошли по трапу на причал.
Швартовы были отданы, пространство между судном и пирсом стало медленно
расширяться, и в темной воде мы увидели дрожащие отражения фонарей. Потом
судно набрало скорость, наши друзья исчезли из виду, и позади осталось
только многоцветное море огней Буэнос-Айреса.
слова Дарвина, написанные век тому назад. Вот что он сказал о путешествующем
натуралисте: "...он узнает, как много есть поистине добросердечных людей, с
которыми у него никогда раньше не было никаких отношений, да и не будет
впредь, но которые готовы оказать ему самую бескорыстную помощь".
ЭКСТРЕННОЕ СООБЩЕНИЕ
которых мы привезли. Тапир Клавдий, которого я когда-то мог взять на руки
(рискуя надорваться), теперь уже ростом с пони и с нетерпением ждет, когда
же мы ему наконец найдем невесту.
были детеныши. Сейчас, когда я пишу эти строки, Марта снова в интересном
положении.