какая-то вера, какая-то задача, ты был готов к подвигам,
страданьям и жертвам -- а потом ты постепенно увидел, что мир
не требует от тебя никаких подвигов, жертв и всякого такого,
что жизнь -- это не величественная поэма с героическими ролями
и всяким таким, а мещанская комната, где вполне довольствуются
едой и питьем, кофе и вязаньем чулка, игрой в тарок и
радиомузыкой. А кому нужно и кто носит в себе другое, нечто
героическое и прекрасное, почтенье к великим поэтам или
почтенье к святым, тот дурак и донкихот. Вот так. И со мной
было то же самое, друг мой! Я была девочкой с хорошими
задатками, созданной для того, чтобы жить по высокому образцу,
предъявлять к себе высокие требованья, выполнять достойные
задачи. Я могла взять на себя большой жребий, быть женой
короля, возлюбленной революционера, сестрой гения, матерью
мученика. А жизнь только и позволила мне стать куртизанкой
более или менее хорошего вкуса, да и это далось мне с великим
трудом! Вот как случилось со мной. Одно время я была безутешна
и долго искала вину в самой себе. Ведь жизнь, думала я, в
общем-то всегда права, и если жизнь посмеялась над моими
мечтаньями, значит, думала я, мои мечты были глупы, неправы. Но
это не помогало. А поскольку у меня были хорошие глаза и уши,
да и некоторое любопытство тоже, я стала присматриваться к так
называемой жизни, к своим знакомым и соседям, к более чем
пятидесяткам людей и судеб, и тут я увидела, Гарри: мои мечты
были правы, тысячу раз правы, так же как и твои. А жизнь, а
действительность была неправа. Если такой женщине, как я,
оставалось либо убого и бессмысленно стареть за пишущей
машинкой на службе у какого-нибудь добытчика денег, или ради
его денег выйти за него замуж, либо стать чем-то вроде
проститутки, то это было так же неправильно, как и то, что
такой человек, как ты, должен в одиночестве, в робости, в
отчаянье хвататься за бритву. Моя беда была, может быть, более
материальной и моральной, твоя -- более духовной, но путь был
один и тот же. Думаешь, мне непонятны твой страх перед
фокстротом, твое отвращенье к барам и танцзалам, твоя
брезгливая неприязнь к джазовой музыке и ко всей этой ерунде?
Неттт, -- они мне слишком понятны, и точно так же понятны твое
отвращенье к политике, твоя печаль по поводу болтовни и
безответственной возни партий, прессы, твое отчаянье по поводу
войны -- и той, что была, и той, что будет, по поводу нынешней
манеры думать, читать, строить, делать музыку, праздновать
праздники, получать образование! Ты прав. Степной волк, тысячу
раз прав, и все же тебе не миновать гибели. Ты слишком
требователен и голоден для этого простого, ленивого,
непритязательного сегодняшнего мира, он отбросит тебя, у тебя
на одно измерение больше, чем ему нужно. Кто хочет сегодня жить
и радоваться жизни, тому нельзя быть таким человеком, как ты и
я. Кто требует вместо пиликанья -- музыки, вместо удовольствия
-- радости, вместо баловства -- настоящей страсти, для того
этот славный наш мир -- не родина...
хорошие у тебя глаза! И все-таки ты обучила меня фокстроту! Но
как это понимать, что такие люди, как мы, с одним лишним
измерением, не могут здесь жить? В чем тут дело? Это лишь в
наше время так? Или это всегда было?
лишь в нашем времени, что это только болезнь, только нынешняя
беда. Вожди рьяно и успешно работают на новую войну, а мы тем
временем танцуем фокстрот, зарабатываем деньги и едим шоколадки
-- ведь в такое время мир должен выглядеть скромно. Будем
надеяться, что другие времена были лучше и опять будут лучше,
богаче, шире, глубже. Но нам это не поможет. И, может быть, так
всегда было...
политиков, спекулянтов, лакеев и кутил, а людям нечем дышать?
все ли равно? Но я, друг мой, думаю сейчас о твоем любимце, о
котором ты мне иногда рассказывал и читал письма, о Моцарте. А
как было с ним? Кто в его времена правил миром, снимал пенки,
задавал тон и имел какой-то вес -- Моцарт или дельцы, Моцарт
или плоские людишки? А как он умер и как похоронен? И наверно,
думается мне, так было и будет всегда, и то, что они там в
школах называют "всемирной историей", которую полагается для
образования учить наизусть, все эти герои, гении, великие
подвиги и чувства -- все это просто ложь, придуманная школьными
учителями для образовательных целей и для того, чтобы чем-то
занять детей в определенные годы. Всегда так было и всегда так
будет, что время и мир, деньги и власть принадлежат мелким и
плоским, а другим, действительно людям, ничего не принадлежит.
Ничего, кроме смерти60.
неужели ты думаешь, что все действительно настоящие и в полном
смысле слова люди прославились и известны потомству?
для образования, это забота школьных учителей. Не славу, о нет!
А то, что я называю вечностью. Верующие называют это Царством
Божьим. Мне думается, мы, люди, мы все, более требовательные,
знающие тоску, наделенные одним лишним измерением, мы и вовсе
не могли бы жить, если бы, кроме воздуха этого мира, не было
для дыханья еще и другого воздуха, если бы, кроме времени, не
существовало еще и вечности, а она-то и есть царство истинного.
В нее входят музыка Моцарта и стихи твоих великих поэтов, в нее
входят святые, творившие чудеса, претерпевшие мученическую
смерть и давшие людям великий пример. Но точно так же входит в
вечность образ каждого, настоящего подвига, сила каждого
настоящего чувства, даже если никто не знает о них, не видит
их, не запишет и не сохранит для потомства. В вечности нет
потомства, а есть только современники.
все-таки больше других. Поэтому они установили святых и то, что
они называют "ликом святых". Святые -- это по-настоящему люди,
младшие братья Спасителя. На пути к ним мы находимся всю свою
жизнь, нас ведет к ним каждое доброе дело, каждая смелая мысль,
каждая любовь. Лик святых -- в прежние времена художники
изображали его на золотом небосводе, лучезарном, прекрасном,
исполненном мира, -- он и есть то, что я раньше назвала
"вечностью". Это царство по ту сторону времени и видимости. Там
наше место, там наша родина, туда, Степной волк, устремляется
наше сердце, и потому мы тоскуем по смерти. Там ты снова
найдешь своего Гете, и своего Новалиса, и Моцарта, а я своих
святых, Христофора, Филиппе Нери61 -- всех. Есть много святых,
которые сначала были закоренелыми грешниками, грех тоже может
быть путем к святости, грех и порок. Ты будешь смеяться, но я
часто думаю, что, может быть, и мой друг Пабло -- скрытый
святой. Ах, Гарри, нам надо продраться через столько грязи и
вздора, чтобы прийти домой62! И у нас нет никого, кто бы повел
нас, единственный наш вожатый -- это тоска по дому.
комнате наступила мирная тишина, солнце садилось, и золотые
литеры на многих корешках моих книг мерцали в его лучах. Я взял
в ладони голову Гермины, поцеловал ее в лоб и прижался щекой к
ее щеке -- по-братски. Несколько мгновений мы оставались в
такой позе. Я предпочел бы остаться в такой позе и уже никуда
сегодня не выходить. Но на эту ночь, последнюю перед большим
балом, Мария обещала себя мне.
сказала Гермина. Все это, так мне казалось, были, вероятно, не
ее собственные мысли, а мои, которые эта ясновидящая, прочтя и
вдохнув их в себя, воспроизвела мне так, что они обрели форму и
предстали передо мной в новом виде. За то, что она высказала
мысль о вечности, я был ей особенно благодарен в тот час. Мне
нужна была эта мысль, без нее я не мог жить и не мог умереть.
Святая потусторонняя жизнь, не связанная ни с каким временем,
мир вечных ценностей, божественной сущности -- вот что было
сегодня заново подарено мне моей подругой и учительницей
танцев. Я невольно вспомнил свой гетевский сон, вспомнил облик
старого мудреца, который смеялся таким нечеловеческим смехом и
шутил со мной на свой бессмертный манер. Теперь только понял я
его смех, смех бессмертных63. Он был беспредметен, этот смех,
он был только светом, только прозрачностью, он был тем, что
остается в итоге, когда подлинный человек, пройдя через людские
страданья, пороки, ошибки, страсти и недоразуменья, прорывается
в вечность, в мировое пространство. А "вечность" была не чем
Трубников Александр
Свержин Владимир
Никитин Юрий
Володихин Дмитрий
Глуховский Дмитрий
Сапковский Анджей