музыкальное соотношение диссонанса, изложенная выше трудная проблема
трагического действия существенно облегчилась? Ведь мы понимаем теперь, что
значит в трагедии желать созерцания и в то же время стремиться к чему-то
лежащему за пределами этого созерцания, каковое состояние мы по отношению к
художественно применённому диссонансу могли бы охарактеризовать в том же
духе, сказав, что мы хотим слушать и в то же время стремимся к чему-то
лежащему за пределами слышимого. Это стремление в Бесконечное, этот взмах
крыльев тоскующей души, рядом с высшей радостью об отчётливо воспринятой
действительности, напоминают нам, что мы в обоих состояниях должны признать
дионисический феномен, всё снова и снова раскрывающий нам в игре созидания
и разрушения индивидуального мира эманацию некоторой изначальной радости,
подобно тому как у Гераклита Тёмного мирообразующая сила сравнивается с
ребёнком, который, играя, расставляет шашки, насыпает кучки песку и снова
рассыпает их.
народа, нам следует иметь в виду не только музыку этого народа, но с
одинаковой необходимостью и его трагический миф как второго свидетеля этой
способности. При близком же родстве музыки и мифа мы будем иметь право
предположить равным образом и то, что с вырождением и извращением
последнего связано захирение первой, коль скоро вообще в ослаблении мифа
проявляется и некоторое частичное ослабление дионисической способности. Но
по отношению и к тому и к другому взгляд на развитие немецкого духа не
может оставить в нас никаких сомнений: как в опере, так и в абстрактном
характере нашего лишённого мифов существования, как в искусстве, павшем до
забавы, так и в жизни, руководимой понятием, нам вполне открылась столь же
нехудожественная, сколь и жизневраждебная природа сократовского оптимизма.
несмотря ни на что, не сокрушённый в своём дивном здоровье, глубине и
дионисической силе, подобно склонившемуся в дремоте рыцарю, покоится и
грезит в не доступной никому пропасти; из неё-то и доносится до нас
дионисическая песня, давая понять нам, что этому немецкому рыцарю и теперь
ещё в блаженно-строгих видениях снится стародавний дионисический миф. Пусть
никто не думает, что немецкий дух навеки утратил свою мифическую родину,
раз он ещё так ясно понимает голоса птиц, рассказывающих ему об этой
родине. Будет день, и проснётся он во всей утренней свежести, стряхнув свой
долгий, тяжёлый сон; тогда убьёт он драконов, уничтожит коварных карлов и
разбудит Брунгильду; и даже копьё Вотана не в силах будет преградить ему
путь.
значит для нас трагедия. В ней мы имеем трагический миф, возрождённый из
музыки, а с ним вам дана надежда на всё и забвение мучительнейших скорбей!
достоинства жизнь, которую немецкий гений, отчуждённый от дома и родины,
вёл на службе у коварных карлов. Вы понимаете это слово как в заключение вы
поймёте и надежды мои.
способности народа и неотделимы друг от друга. Они совместно коренятся в
области искусства, лежащей по ту сторону аполлонизма; они наполняют своим
светом страну, в радостных аккордах которой пленительно замирает диссонанс
и рассеивается ужасающий образ мира; они играют с жалом скорби, доверяя
безмерной мощи своих чар; они оправдывают этой игрой существование даже
наихудшего мира . Здесь дионисическое начало, если сопоставить его с
аполлоническим, является вечной и изначальной художественной силой,
вызвавшей вообще к существованию весь мир явлений: в этом мире
почувствовалась необходимость в новой, просветляющей и преображающей
иллюзии, задача которой была удержать в жизни этот подвижный и живой мир
индивидуации. Если бы мы могли представить себе вочеловечение диссонанса, а
что же иное и представляет собою человек? то такому диссонансу для
возможности жить потребовалась бы какая-нибудь дивная иллюзия,
набрасывающая перед ним покров красоты на собственное его существо. В этом
и лежит действительное художественное намерение Аполлона: в имени его мы
объединяем все те бесчисленные иллюзии прекрасного кажущегося, которые в
каждое данное мгновение делают существование вообще достойным признания и
ценностью и побуждают нас пережить и ближайшее мгновение.
существования, это дионисическое подполье мира может и должно выступать как
раз лишь настолько, насколько оно может быть затем преодолено
аполлонической просветляющей и преображающей силой, так что оба этих
художественных стремления принуждены, по закону вечной справедливости,
развивать свои силы в строгом соотношении. Там, где дионисические силы так
неистово вздымаются, как мы это видим теперь в жизни, там уже, наверное, и
Аполлон снизошёл к нам, скрытый в облаке; и грядущее поколение, конечно,
увидит воздействие красоты его во всей его роскоши.
посредстве интуиции, если он хоть раз, хотя бы во сне, перенесётся чувством
в древнеэллинское существование; бродя под высокими ионическими
колоннадами, подымая взоры к горизонту, очерченному чистыми и благородными
линиями, окружённый отображениями своего просветлённого образа в сияющем
мраморе, среди торжественно шествующих или с тонкой изящностью движущихся
людей, с их гармонически звучащей речью и ритмическим языком жестов, разве
не возденет он рук к Аполлону и не воскликнет под напором этой волны
прекрасного: Блаженный народ эллинов! Как велик должен быть между вами
Дионис, если делосский бог счёл нужными такие чары для исцеления вас от
дифирамбического безумия! А настроенному так человеку престарелый афинянин
мог бы возразить, бросив на него возвышенный взор Эсхила: Но скажи и то,
странный чужеземец: что должен был выстрадать этот народ, чтобы стать таким
прекрасным! А теперь последуй за мной к трагедии и принеси со мной вместе
жертву в храме обоих божеств!
распространения принадлежат Сергею Михайлову.
Николаев Андрей
Марко Джон
Лондон Джек
Прозоров Александр
Херберт Фрэнк
Самойлова Елена