переходит в прошлое, нить жизни кончается, и то, что только что было, -
становится тем, чего уж нет. Жизнь всего человечества тоже остров, в том же
самом океане небытия, составленный из множества - но не бесконечного
множества маленьких пригоршней суши, которые каждое мгновение уносятся
временем. Будущее, отведенное всему человечеству, во много раз больше, чем
будущее, отведенное отдельному человеку. Но и оно не безгранично.
Когда-нибудь потухнет самое Солнце, наша Земля покроется льдом и жизни на
ней уж больше не будет. Значит, и по отношению к большому острову жизни
всего человечества время делает то, что оно так заметно для всех делает по
отношению к маленькому островку единичной человеческой жизни. Этот остров
тоже смывается каждой волной ровно, методично бегущего времени и тоже
когда-то будет весь смыт и весь бесследно поглощен бездной небытия. Я говорю
это не для того, чтобы показать тщету и нелепость всей жизни при таком
восприятии времени. Это вопрос очень важный, но я его пока не касаюсь. Я
говорю это затем, чтобы поставить вопрос: где же свобода человеческая, если
нарисованная картина есть картина реального будущего? Ведь при таком
восприятии процесс безжалостно правильного, безостановочного течения времени
- есть процесс объективный. Вне воли людей лежащий, никакими силами не
могущий быть остановленным. Но хорошо сказать объективный! Это холодное
выражение в переводе на реальный язык значит: независящий от человека, т.е.
извне ему данный, кем-то и чем-то ему навязанный. Почему же человек должен
сносить спокойно чуждую власть над собой процесса, захватившего его, как
щенка, слепого, беспомощно уносимого течением, и покоряться ему? На каких
основаниях? Ведь этот процесс нисколько не вытекает из человеческой свободы.
Наоборот, он ее урезывает, ограничивает, вводит ее в узкие рамки
"свободного" ожидания, пока данный тебе кусочек будущего переползет в
прошлое. И тогда свободе конец. Человек не может двинуться ни взад, ни
вперед, должен смирно сидеть и плыть в узких, отведенных ему берегах, куда
сам не хочет плыть, куда его тянет как на веревочке какой-то "объективный"
процесс. Где же тут место свободе? О каком утверждении царства свободы в
царстве природы может быть тогда речь? Человек, этот посредник, этот агент,
через которого должна утвердиться свобода там, где царствует необходимость,
- оказывается мнимым посредником, бессильным агентом, потому что он ничего
не может сделать с царством природы, он не может даже сам утвердиться в этом
царстве так, чтобы его не снес, как щепку, поток времени. И в лучшем случае,
если человек, снесенный и побежденный временем, сам не погибнет и попадет не
в пустое место, а в царство вещей в себе, если он растеряет в этой
бессильной попытке утвердить свободу в мире явлений - только свою
феноменальную оболочку и останется по-прежнему ноуменом, то ведь этот
результат, утешительный для него, совсем не утешителен для мира явлений, для
царства природы, которое ведь останется в прежнем своем виде в цепях
рабства, и даже если б все люди, ценою потери своей феноменальной оболочки,
достигли бы свободы ноуменов, то ведь, во-первых, свободой ноуменов они
обладали и раньше, так что они ничего не достигли, а во-вторых, это
достижение свободы не имеет никакого отношения к тому реальному (т.е.
относящемуся к нашему миру) освобождению, которым задаются социализм и
анархизм.
наша свобода сводится к пустому месту. Мы, обладающие свободой делания,
желающие в процессе реального освобождения утвердить царство свободы в
царстве природы, - при господстве времени - можем делать только одно:
строить песчаные сооружения в промежутке от одного прилива до другого.
Пришел прилив, и все, что строилось и сооружалось нами, бесследно сметается
набежавшими волнами. Я не говорю уже о том, что подобное положение должно
быть субъективно-невыносимым. Если я делаю дело в мире явлений не для того
только, чтобы что-нибудь делать, и не потому, что меня принудительно
заставляет делать что-то внешнее, если я в свободном порыве здесь, в этой
феноменальной среде, хочу действительно утвердить то, что вывожу с мукой из
ноуменальных глубин своей личности как что-то самое дорогое, самое бесценное
для меня, - я не могу помириться абсолютно с тем, что все, что я сделаю,
будет временем сметено и уничтожено. Если это действительно так, то я не
могу, не хочу, не буду работать заведомо впустую. Ибо делать дело жизни
можно только зная, что это есть реальное дело, а не мнимое, не пустое, не
одна только услада себя самого. Но подобное положение не только
субъективно-невыносимо. С точки зрения идеи свободы оно является и
объективно-бессмысленным. Если все, что я делаю, будет бесследно сметено,
если не останется в этом мире явлений ничего из того, что я пытаюсь в нем
утвердить, тогда и процесс реального освобождения человечества становится
невозможным. Мы говорили уже, что процесс этот только тогда может быть
процессом реального, а не номинального освобождения, если он рассматривается
как процесс подлинного и реального утверждения в царстве природы царства
свободы. Но если царство природы столь упорно, столь непроницаемо, столь не
поддается воздействиям со стороны царства свободы, что всякая деятельность в
этом направлении для него, выражаясь вульгарно, - как с гуся вода, то,
очевидно, ни о каком превращении царства природы в царство свободы
принципиально не может быть речи. Если указанное восприятие времени истинно,
- если время будет так же господствовать над всем, как оно господствует
теперь, - тогда всякие попытки освобождать человечество должны быть признаны
нелепыми и утопичными.
мысли об освобождении человечества, и тогда я могу оставаться с тем
восприятием времени, которое говорит о его неуничтожимости и вечном
господстве.
уверенностью воспринимая как неопровержимый факт свою свободу, я должен
расстаться с подобным отношением к времени и признать, что время и может и
будет превзойдено.
которая может тормошиться, что-то такое затевать, о чем-то мечтать, но
совершенно не в состоянии утвердить в этом мире свободу подлинно,
по-настоящему, т.е. таким образом, чтобы время было не властно над этой
свободой. Всякое освобождение при господстве времени является временным,
т.е. таким, которое через известный промежуток времени кончится и
прекратится, и значит, там, где мелькнула только на время свобода, опять
воцарятся необходимость и рабство. Для того чтобы освобождение было
освобождением навсегда, для этого нужно, чтоб оно было освобождением от
самого времени. Иначе рабству положен конец быть не может.
свободе подлинно утверждаться в нашем мире причинности и обусловленности,
если оно сводит на нет все попытки людей порвать цепи рабства, - то в тысячу
раз больше это нужно сказать о смерти.
времени. Но в смерти есть и нечто другое, свое, что на одно время сведено
быть не может, и поэтому она требует особого рассмотрения.
смерти. Большинство так живет и, главное, так думает и так чувствует, как
будто бы никакой смерти нет. Самый универсальный, самый кричащий, самый
непонятный из всех фактов игнорируется совершенно теми, кто все теории свои
хочет строить на почве одних лишь фактов. И это нужно сказать не только о
людях, философии чуждых, практически и только практически относящихся к
жизни. Вот пример. Крупная научная сила, Токарский, в большой специальной
статье подходит к вопросу о смерти . Он приводит интересные данные, делает
анализ элементов, из которых слагается чувство страха смерти, под конец даже
хочет наметить нечто вроде примирительного выхода - но во всем изложении
кажется загадочно странною одна черта: Токарский говорит о смерти так, как
будто смерти реально не существует, как будто он, Токарский, никакого
отношения до нее не имеет. Смерть сама по себе, он сам по себе. В то время
как он пишет о смерти, из поля зрения его ускользает реальность, все
внимание его устремляется на светлую точку, на перо, на бумагу, на
внутренний ход мыслей в его голове, а все остальное гаснет, уходит и
исчезает совсем. Факт смерти занавешивается от него переживаниями, которые
сопровождают писание статьи, и то, что он пишет, к исследованию вопроса о
смерти имеет самое далекое отношение, потому что факт смерти в его реальном
виде им уже не воспринимается. Но тогда что же он делает? Вместо
исследования фактического положения дела он начинает фантазировать. От
действительности он уходит в мечту. Он перестает черпать восприятия из
реальности, которую он должен был бы исследовать, и начинает ткать из себя.
И пусть эта ткань будет состоять сплошь из одних научных терминов, пусть у
ней внешность будет столь строго традиционная, что ни одно слово не будет
говорить о личных чувствах Токарского, - все равно все его рассуждение будет
сплошною фантазией, если самый факт смерти в конце концов принимается
несуществующим. Токарский забывает и игнорирует самое главное: когда он
писал эту статью, смерть его уже к нему приближалась. Он умер вскоре после
написания этой статьи. Это приближение смерти не было фактом личной жизни
Токарского, который он мог бы поэтому игнорировать. Это универсальный факт,
который касается всех людей без исключения, потому что ко всем людям смерть
приближается каждую минуту. Значит, воспринимая смерть в ее истинном виде,
он должен был бы взглянуть прямо в глаза к нему приближающейся смерти,
рассмотреть ее со стороны универсального приближения к людям, писать о том,
что он видит в этом факте, а не писать так, как будто самого факта этого
вовсе и нет. Эта позиция нейтралитета, это желание представить дело так,
точно нас, людей, смерть совсем не касается, что мы можем исследовать ее
так, как исследуем все другое, есть величайшая ложь, потому что в самый факт
смерти входит неизбежное приближение ее к человеку и, забывая и игнорируя
эту сторону ее, мы искажаем то, что дается нам в опыте, отрываемся от
реальности и переходим к схемам, мнимонаучным по форме и пустым,
Володихин Дмитрий
Ильин Андрей
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Зыков Виталий
Посняков Андрей