Чтение 32–й страницы книги ~Степан Сергеич~

воздухе, и она задвигалась, встряхнула счеты, придвинула к себе пачку
нарядов. Шум облегчения пронесся над цехом...

В регулировке сдавали третий комплект, директор плотно закрыл за собою
дверь.

-- Между нами, -- сказал он, -- план засчитан условно. Геологи
набезобразничали.

Когда разработчиков вытолкали из цеха и возникла опасность, что цех
смонтирует и настроит "Кипарисы" точно по инструкции, не отступая от давно
утвержденных схем, то есть неверно, тогда Анатолий Васильевич срочно через
верных людей взбудоражил геологов правдивыми сведениями о неполадках в
"Кипарисе". Геологи ударились в панику и подстраховались, введя в ТУ пункт:
радиометр должен устойчиво работать в течение сорока восьми часов. Было это
двадцать восьмого августа. Промедление в данном случае означало не смерть, а
отсрочку августовского плана. Анатолий Васильевич сделал так, что пункт 8
"а" ТУ дошел до него (уже официально) только тридцатого. Теперь существовал
законнейший предлог для возмущения и удивления. Министерство снеслось с
геологами, а те, здраво рассудив, согласились потерпеть до октября.

Труфанов отозвал Стрельникова:

-- Ваше мнение?

-- Какое-то время он будет работать... Дальше -- не знаю.

-- Что же вы предлагаете?

-- Полностью изменить схему.

-- Детский лепет.

-- Понимаю...

В кабинете Игумнова директор ослабил галстук, решил, видимо, отдохнуть.

-- Уже второй месяц я думаю, -- сказал Труфанов, -- кто же виноват в
этом безобразии? Из лучших побуждений я отказывался от "Кипариса", из еще
лучших побуждений меня заставили делать его. Чтоб возвеличить славу
советской науки, его разрекламировали на весь мир... И вот результат...

Игумнов слушал. Директор хочет излиться? Изливайтесь, Анатолий
Васильевич, прошу вас, дверь могу закрыть на ключ... Только, как выразился
бы Петров, "не лепите чернушку", надо было быком упереться, насмерть стоять,
но радиометр делать для геологоразведочных партий, а не на выставку.
Изливайтесь.

-- План засчитан условно... Заводу дали премию. За что -- догадываюсь.
Доложили, конечно, что начат выпуск серийных "Кипарисов"... Списочек
составь... Сам посуди, какое дело монтажнику или регулировщику до схемы,
хорошая она или плохая... Он работал...

Через несколько дней регулировщики отходили от кассы, тиская в руках
деньги. Прибор никудышный, а им премия.

-- Деранут подоходный, гады, -- капнул дегтя недоверчивый Дундаш. -- И
в получку ни шиша не дадут.

-- Не выдерут, утри слезу. Парни, нам надо одеть Дундаша, -- сказал
Петров, -- его на днях задержит милиция по подозрению в бродяжничестве. В
таком задрипанном костюме ты, Дундаш, карьеру не сделаешь, в таком виде в
люди не выбьешься.

Вечером отправились в открывшийся поблизости универмаг. Вымытый в душе
Фомин примерял рубашки, и костюмы. К необычайному покупателю поспешил
директор магазина.

-- Человека срочно посылают за границу, -- сказал Петров, -- будет
изучать физику в Станфордском университете. Вы уж помогите нам. Желательно
только отечественное: там будут смотреть на этикетки. Бороду мы ему сбрили,
самовар изъяли, нож припрятали. Дело за вами.

Директор, смеясь, обещал помочь. Принес три костюма, весьма приличных.

-- Разоряете, гады, -- шепнул Фомин.

После многократных примерок выбрали два -- черный и светлосерый в
полоску. Из обувного отдела принесли мокасины. Директор подул на воротник
ратинового пальто. Фомин переобулся, завязал галстук, застегнулся.

-- Глазам не верю... -- тихо произнес Петров.

Все молчали. Больше всех удивился сам Дундаш. В зеркале перед ним стоял
двадцативосьмилетний мужчина с недобрыми и плотно сжатыми губами. На бледном
лице не выделялись брови и ресницы, взгляд приковывала решительная складка у
переносья, сообщавшая Фомину выстраданную суровость. Бабья припухлость скул
и надскулий пропала, лицо при широкоплечем пиджаке сузилось, вздернутый нос
придал облику высокомерность.

-- Мужчина такого ранга не сдохнет под забором, не заснет в подворотне.
Интеллигентные люди подберут тебя и посадят в такси, -- заключил свою речь
Петров.

Обмывали костюмы в "Софии". Дундаш часто поднимался, уходил в туалет,
позволял швейцару обмахивать себя щеточкой и смотрел в зеркало. Совал деньги
и великодушно удалялся, к столику шел зигзагами, жадно шарил глазами по
публике. На работе утром не просил опохмелиться, надел старый костюм.

Петров присвистнул.

-- А я-то хотел в театр повести тебя...

-- Надо будет -- схожу. Не к спеху.

Петров не выспался, позевывал. Три дня назад он встретил Сарычеву,
столкнулся с нею в метро, и толпа сразу же разбросала их по сторонам, и
сколько потом ни бегал Петров по вестибюлю "Белорусской", сколько ни ездил
по эскалаторам, нигде не мог найти ее. Может, и кстати эта встреча, давно
пора уже подвести итоги, всмотреться в себя.

Что-то мешало думать, какое-то постороннее влияние... Петров, закрытый
осциллографом, не видел никого в регулировке, а ведь кто-то пришел, он
ощущал присутствие чужого человека.

-- Прислали вот, а что делать, не знаю, -- произнес кто-то уныло и
робко.

Девичий голос чист, больше приспособлен к восторженным возгласам,
робость и уныние -- это от смущения. Так и есть, Дундаш посоветовал узнать у
Петрова, что делать.

-- А где он? -- Неприкрытое любопытство в звенящем вопросе, девушке уже
наговорили о нем.

-- Я Петров. -- Он поднялся.

Девушка смотрела приветливо (видно, только недавно побывала в
парикмахерской, обрезали ей косу) -- несмышленыш с новеньким паяльником в
руке. Шейка тоненькая, глаза детские, еще не ждут обиды, а на душе,
наверное, как на лице, -- ни морщинки, ни заботы. Халатик накрахмаленный,
отутюженный, на карманчике вышиты буквы "К" и "Е".

-- Как зовут?

-- Котомина Лена.

-- Отнеси паяльник. Он тебе не понадобится. Есть у меня работенка для
тебя. Сам позову.

Она благодарно улыбнулась, ушла.

Петрову уже не сиделось. Посвистывая, ходил он по регулировке, косился
на Стрельникова. Сел за спиной Сорина.

-- Можешь меня поздравить, Валентин... -- Губы его закорчились. --
Можешь поздравить. Через мою жизнь прошла девушка, распространяя запах
детской присыпки. Заветный вензель "К" да "Е", перефразируя Лермонтова.

-- Пушкин. "Евгений Онегин".

-- Да? -- изумился Петров. Он был ошарашен. -- Неужели Пушкин?..
Проклятое воспитание! Надо учесть...

-- Насколько я понимаю, -- сказал Стрельников, -- вы, Петров, хотите
заставить девочку вымыть полы или почистить ваши брюки.

-- Угадал.

-- Я запрещаю.

Она пришла сама после обеда.

-- Чернов сказал мне...

-- Иди в цех.

-- Почему?

-- Здесь будут ругаться.

-- Я привыкла, я уже шесть дней работаю, я уже научилась паять...

-- Плохо. Плохо, что привыкла.

-- Так что мне делать?

-- У меня все сделано. Спроси у других бригадиров. Она упорно не
уходила, хотела работать. Чутьем поняла, что развязный и некрасивый
мальчишка Крамарев существо робкое и ласковое. Подошла к нему.

-- Что с тобой, дитя мое? -- спросил Юра. Так, по его мнению,
отреагировал бы Сорин.

-- Вот не знаю, что делать...

-- Садись рядом, расскажи, какую тему писала на экзаменах.

-- Образы крестьян в поэме Некрасова "Кому на Руси жить хорошо".

-- "Полковнику милиции, -- сказали братья Губины, Иван да Митродор..."

Лена рассмеялась, посмотрела в сторону закрытого Петрова.

-- А дальше?

Он не ответил. Девчонка с вензелем -- голос ее, лицо -- настраивала на
воспоминания: откуда-то издалека уже доносились звуки, низкий голос матери
(да, да, у матери был низкий голос!).

Пришел Чернов.

-- Саша, пойми, я не могу ее никуда пока пристроить, она плохо, но
умеет паять. Место здесь есть, пусть переделывает планки...

-- Не нужна она здесь, Ефим. Вредно ей здесь. Один Дундаш своим нытьем
погрузит в тоску. Сам знаешь, о чем у нас говорят...

-- Она же взрослый человек, Саша...

-- Сам вижу. Но у меня дурной язык, я не хочу, чтоб она слышала мои
космические откровения... Понял?

Заскрипел протезом, вставая, Стрельников, он внес ясность:

-- Она ему просто нравится, Чернов... Злится, потому что не может
разобраться в блокинге... Котоминой здесь, конечно, не место...

Сорин вдруг разволновался:

-- Боря, помоги, какая-то муть в дискриминаторе. Или я идиот, или
разработчики, или ты. Выбирай из трех.

Стрельников подсел к Сорину.