купола Собора во имя Воскресения Христова всех учебных заведений в память
императрицы Марии Федоровны.
Белой ночью Иосиф пришел с раскладушкой и полез наверх. Он влез по
внутренней лестнице на первый ярус крыши и уронил раскладушку,
засмотревшись на Петербург.
Раскладушка упала на милиционера, охранявшего вход в обком ВЛКСМ, где
многие друзья Иосифа получали в кассе деньги за произведения для
пионерского журнала "Костер". Милиционера увезла "скорая помощь".
Пришлось слезть, взять раскладушку и снова взбираться на собор. Сумасшедшие
из богадельни проснулись от сигналов "скорой помощи". Увидев на первом
ярусе крыши Иосифа, они стали бросать в него запеканкой с киселем,
припрятанной в карманах с ужина. Запеканка то не долетала, то перелетала.
Перелетев, она попадала в секретарей и инструкторов обкома КПСС, уходивших
с работы как всегда заполночь. Кисель разбрызгивался по стеклам бывшего
института благородных девиц, где с 1917 года действовал Штаб революции.
Милиционеры свистели, не понимая, откуда летят припасы. Они глядели во все
стороны и облизывались. Но ни один не догадался взглянуть на купола.
Фуражки мешали.
А между тем под самыми куполами можно было увидеть крошечную снизу фигуру
поэта с раскладушкой на спине.
Когда Иосиф Бродский долез туда, где кончались лестницы, он вытер пот и
очень удивился. Возле центрального купола уже стояли две разложенные
раскладушки. На одной спал художник и резчик надписей на надгробных плитах
Гарик Восков. На другой писал очередное стихотворение поэт и
рабочий-оформитель Олег Охапкин.
-- Се чертоза! -- только и сказал Иосиф, повторив слова итальянца,
восхищенного творением Франческо Растрелли.
----------------------------------------------------------------------------
Евгений Рейн. Мой экземпляр "Урании"
Передо мной темно-синяя книга слегка повышенного формата. На обложке белый
шрифт -- "Иосиф Бродский -- Урания -- Ардис" и рисунок -- некое
мифологическое существо, может быть, Зефир или Борей, раздувает щеки.
Издательские данные сообщают, что книга вышла в ноябре 1987 года. А была
она мне подарена Бродским в октябре 1988. Даже известно, какого именно
числа, -- 4 октября. Это написано на книге.
Я прилетел в Нью-Йорк 18 сентября. Это был мой первый в жизни визит на
Запад. В нью-йоркском аэропорту пришлось порядочно постоять в очереди к
чиновнику паспортного контроля, потом долго тащиться с чемоданом по
какому-то переходу. "А что, если меня не встретят? Или уйдут не дождавшись?
Как быть? Я даже не умею здесь пользоваться телефоном-автоматом", --
думалось мне. Вот и холл, наполненный встречающими. Таблички с именами,
выжидающие, напряженные лица. Вглядываюсь -- меня никто не встречает. Надо
сообразить, что делать дальше. Адрес у меня есть.
И вдруг, прямо над ухом: "Женюра, ну куда ты смотришь?!"
Передо мной стоит Иосиф.
140
Шестнадцать лет я его не видел и вот -- не узнал. Он сильно переменился.
Лицо стало как бы негативом того молодого, еще не окончательного облика,
который я знал в шестидесятые--семидесятые годы. Волос больше нет. Круглые
очки.
А рядом -- красавица Ася Пекуровская. Осина и моя приятельница еще по
Ленинграду. Вот она не изменилась ничуть.
На большом черном "мерседесе". Иосиф повез меня к себе в Гринвич-Виллидж. В
Нью-Йорке стояла прелая осенняя жара. Наконец-то я сбросил костюм, постоял
под душем, влез в белые джинсы, майку. Через десять минут Иосиф сказал:
-- Пойдем, нас уже ждут.
-- Куда? Кто нас ждет?
-- Ну вот увидишь. Едем в японский ресторан. Сырую рыбу с морковкой любишь?
-- Да все равно.
Вглядываюсь из машины в эту теснину зеркальных лакированных стен, витрин,
каких-то пестрых навесов, стометровых реклам. Не то чтобы не понимаю --
даже не чувствую еще. Все это находится пока за порогом сознания, словно в
предутреннем глубоком сне.
Ресторан, небольшие ниши, в них низкие столики с керамической посудой. Мы
подсаживаемся к коротко остриженному, очень ладному человеку в темных
очках. Мне кажется, что я его знаю, что когда-то видел. И действительно,
ведь это Михаил Барышников.
Столик обрастает людьми, девушки щебечут, кто-то незнакомый назначает мне
на другой день свидание в "Новом Русском Слове". Сырую рыбу взять в рот
невозможно, тепловатое сакэ -- гораздо хуже нормальной русской водки. Но
все замечательно. Иосиф возбужден, весел, ежеминутно шутит, переводит с
английского, испанского (с нами сидит еще и испанская художница, по словам
Иосифа, герцогиня, в общем, аристократка и красавица, хоть и в летах). Он
переводит мои рассказы, хотя я и сам пытаюсь лепетать на некоем эсперанто.
И мне кажется, что шестнадцать лет разлуки сошли с его лица, он помолодел
на глазах, кинолента жизни открутилась назад.
И все прекрасно. Сакэ тоже можно пить, ресторан гудит, на эстраде японец
играет на саксофоне, испанская герцогиня рассказывает о своем замке в
окрестностях Саламанки, даже приглашает туда. И вдруг под
141
парами этого благодушия возникает печальная мысль: поздно, поздно, ты
опоздал, тебе пятьдесят три года. Привычно подыскивается рифма, и я говорю
Иосифу, указывая на себя:
О, Евгений, бедный Йорик,
Он хохочет, хлопает в ладоши и тут же переводит экспромт на английский и
испанский.
Я живу в том же доме, где и Иосиф, на Мортон-стрит, 44. Наши квартирки
дверь в дверь, через коридор. Соседка Иосифа Марго, сотрудница "Эмнисти
интер-нейшнл", уехала на месяц в Англию. Но по сути дела, если мы не
осматриваем Нью-Йорк, не наносим визиты, не ходим по магазинам, то сидим в
садике, примыкающем к его комнатам. Здесь почти прохладно, вокруг
единственного могучего дерева вьются лианы (Иосиф уверяет, что все это
китайские растения), стоит плетеная мебель, длинный стол, годный, пожалуй,
и для пинг-понга. Здесь мы и обедаем, если лень идти в ресторан. Тут же у
корейца в лавочке набираем каких-то экзотических блюд, пива, фруктов.
Бывают у нас и гости. Позавчера заходил Томас Венцлова, сегодня попозже
придет Довлатов с женой Леной. Но пока мы одни.
-- Пожалуй, вот что, -- говорит Иосиф (по-ленинградски отчетливо слышно "ч"
в его "что"), -- я тебе сейчас подарю "Уранию" с примечаниями.
Вот она, эта "Урания", передо мной. На обороте обложки сверху красными
чернилами написано:
Прислушайся: картавый двигатель
Под этим крупно нарисован кот -- тотем Бродского, -- записывающий нечто в
раскрытую тетрадь. В левой лапе у него зажата не то авторучка, не то
дымящаяся сигарета. Кот полосат, сияющие его глаза прорисованы особо
тщательно, за котом -- флаг Соединенных Штатов. Чтобы не было сомнения, что
это американский кот, над ним написано "звезды и полосы" и стрелки
указывают на глаза и полосатые спинку и хвост. На спине кота значится его
имя -- Миссисипи