Сдуру к официантке домой одной за город уехал, у нее и остался. А жена у
меня, говорит, а сам сморщился, словно лимон раскусил. А ты как, у меня
спрашивает. Я ему талончики веером на стол - пять плюс три плюс полтин-
ник. Плата за комфорт, говорю. Тут он просветлел аж. Слушай, говорит,
будь другом, отдай ты мне эти талоны, я уплачу, мне их, главное, жене
предъявить. Бери, говорю, не жалко. Только не забудь номер на ноге для
убедительности нарисовать. Директор взял химический карандаш, штанину
засучил и такую жирную тройку себе на ноге нарисовал - красота. Спас ты
меня, Эдик, говорит, с меня причитается. Обмыли мы с ним это дело. Потом
добавили. Как прощались помню, как в трамвай сел помню, а дальше... Про-
сыпаюсь. Светает. Кроватки в ряд, простынки и дед в углу сидит. Что это
со мной, спрашиваю. А он, старая ехидна, от смеха давится: ты на ноги
посмотри, говорит, скоро номера некуда будет ставить. Это надо же умуд-
риться за одни сутки дважды в вытрезвитель угодить. Это, говорит, только
очень большой дурень на одни и те же грабли два раза наступает. Ладно,
процедура та же: одежу отдали и к ней опять набор талончиков приложили.
Дорого, думаю, мне эти услуги обходятся. К директору шашлычной однако
зашел - может он опять у меня талончиков для своей жены приобретет. Нет,
не выгорело. Сидит мрачный, еще мрачнее, чем прежде. Я, говорит, домой
пришел, талоны показываю, а жена молча так, внимательно на меня смотрит.
Я ей штанину засучил, цифру показываю, она глянула, подумала и давай ме-
ня скалкой охаживать. Ах, ты, кобель проклятый, кто же тебе трешку вверх
ногами нарисовал, сам, небось, и старался. И верно, нет, чтобы восьмерку
написать, она, как ни крути, все равно восьмеркой останется.
ворю, их и так мало осталось, лучше воду горячую ставь - номера смывать
будем. Да и без злобы она шумела - к ней маманя моя приезжала и все
рассказала.
рую по стаканам.
я. - Первый раз встречаюсь с ОБХСС.
зывать, работа у нас скучная, неинтересная: накладные, склады, вагоны.
Правда, была тут недавно одна операция. Сигналы стали поступать, что на
ярмарках, где филиалы всяких гумов и цумов, уж больно нахально стали ма-
хинациями заниматься. Получили мы указание дела завести на директоров
этих филиалов. Поработали. Представили данные на тридцать человек. Взяли
их. Спросили , еще надо? Нам ответили, что пока хватит, попугали.
добавил: - Без исключения.
дить... Как моего братана... Ладно, мужики, пошли-ка лучше на ужин.
Глава тридцать четвертая
Глава тридцать четвертая
И пошла своим чередом моя жизнь в санатории. Обходами нас врачи не баловали, а
если и навещали, то скорей в целях профилактики, чем лечебных. Наша палатная
врачиха Мария Ароновна, Макароновна, как ее за глаза называл Эдик, седая,
полная женщина, пеклась о нашем здоровье чисто по-матерински - заботливо и
внимательно.
могучей груди Эдика. - Правда, правда в порядке. Просто идеально, я ни-
чего не слышу, честное слово, не слышу.
Эдик.
волновалась Мария Ароновна.
- Мирон показал на окно. - Какой-то хулиган связал шнурками старые бо-
тинки и забросил на сосну. Теперь как ветер дует в нашу сторону, так за-
пах в палате тяжелый и голова начинает болеть. Вы уж велите нянечке за-
лезть на сосну и снять ботинки.
что все у нас в порядке, а так оно и было, и шли гулять в лес.
год отпустили домой, он ехал обратно в санаторий и вез с собой две бу-
тылки водки. Чувствуя, что двух многовато и задумав продлить кайф, как
он выразился, одну из бутылок Эдик спрятал в снегу, а где, забыл. Вроде
бы тут, и вроде нет. Ночью спьяну все кажется иным, чем при солнечном
свете. Вот он каждый день и отправлялся искать вожделенную.
свою же пол-литру столько здоровья приобрету, - признавался он.
в столовой к Эдику подходили, участливо осведомлялись, как идут поиско-
вые работы, советовали, предлагали помощь, и время от времени разносился
ложный слух, что кто-то все-таки нашел заветную. При этом грешили на
раскрасневшегося больного, который, может, и не виноват был вовсе.
Глава тридцать пятая
Глава тридцать пятая
Тихий час. Не спалось. Я раскрыл блокнот и постукивал авторучкой по пустой
странице. Начинать всегда трудно. Пока расколдуешь первую фразу измараешь
ворох бумаги, порвешь его и снова перед тобой пустая страница, как белый экран
в кинотеатре перед началом сеанса - занавес раздвинут, а свет еще не погашен.
...голость листа - раздражителем Павлова, как слюна изо рта обезглавленного...
Вот и поехало. А может, не останавливаться? А может, не останавливать? Пиши
все подряд, что подумал, увидел, представил.
Грубее острия. Слезы. Успех. И снова - остановка. Раздумье. Дуб. Глубина губ.
Левее поют соловьи. Нестеров. Усатый Лиссабон. Вернее ищу, ощущая жуть. Весна
мятежна. Поиск острием пера по мятежному мозгу. Му-мо. Мумо. Ответь и тут же
пиши. Форма стареет сразу, как только сойдет с пера. Веселей содержанию.
Заливаю. Лавка. Лавина. Львы. Сельва. Печенеги. Берешь высоту и кладешь на
землю, ложишься сам и считаешь ее вертикалью. Так горизонт - вертикален и
лезешь по этой вертикали червеобразно, воображая, вверх, лишь бы в конце
что-то белело бы. Неужели смерть белая? Голубая рапсодия Листа. Беляши.
Половники. Клюка леопарда на порожней дорожке. Улис, улис, у лис. Отсекаешь -
кусок всегда уходит под воду. Вода прозрачна не для каждого. Кол, вбитый в
мол, крепок. Это не орехи лимонов. Когда Леда уснула на сахаре льдин, ей глаза
окружили круги синие, как вода подо льдом, а лицо было белым, как снег на
льду, как сугробы днем. Есть цветы - только ночью цветами зовут. А зеленые
стебли тебе, Леда!
Страницы бреда? Неправда. Это - я. Дальше.
Парагвай и музыка. Лежалое яблоко грусти - запах тонкий и свежий от свежей
гибели. Так и грусть. Юхан Смуул японское море декабрь Большой Халь. Он -
тоска в море по суше, на суше - по морю, а без нее - по ней, а с ней - по
нему. Он везде одинаков, то ли страх перед смертью, то ли просто одинокость.
Одинокость по Олдингтону - не одиночество, одинокость - это одиночество в
толпе, среди подобных. Вот и сейчас вместо пачки стирального порошка "Лотос"
душе моей нужна ласка, а иначе все темнее черный налет раздумий, копоть,
копоть, которая, накопившись, срывается только взрывом.
Стоп! Откуда это? Помню только приблизительно...
мертна. Она постоянно делится надвое и существует вечно. Амебы никогда
не умирают. Но в природе появился вольвокс - скопление водорослей, пере-
Эриксон Стивен
Лондон Джек
Лукин Евгений
Лондон Джек
Самойлова Елена
Шилова Юлия