Чтение 32–й страницы книги ~Компромисс~

- Товарищи узники, пройдите в зал!..

Торжественная часть продолжалась всего минут двадцать. Дольше всех
говорил сам распорядитель. В конце он сказал:

- Мы навсегда останемся узниками фашизма. Ведь то, что мы пережили, не
забывается...

- Он - тоже военнопленный? - спросил я безрукого Гурченко,

- Этот хмырь из театра, - ответил старик, - его партком назначил.
Четвертый год здесь выступает... В Мордовию бы его годика на три... На
лесоповал...

Тут отворились двери банкетного зала. Мы заняли столик у окна. Жбанков
придвинул два недостающих стула. Затем разлил водку.

- Давайте без тостов, - предложил Слапак, - за все хорошее!

Выпили молча. Жбанков сразу налил по второй. Валтон пытался досказать
мне свою историю.

- Я был юнгой торгового флота. Немцы ошиблись. Посадили меня ни за что.
Я не был военным моряком. Я был торговым моряком. А меня взяли и посадили. В
сущности, ни за что...

Похоже, что Валтон оправдывался. Чуть ли не доказывал свою лояльность
по отношению к немцам.

- Чухонцы все такие, - сказал Жбанков, --Адольф - их лучший Друг. А
русских они презирают.

- А за что им нас любить? - вмешался Гурченко. - За тот бардак, что мы
им в Эстонии развели?!

- Бардак - это еще ничего, - сказал Жбанков, - плохо, что водка
дорожает...

Его физиономия лоснилась. Бутылки так и мелькали в руках.

- Положить вам жаркое? - нагнулся ко мне Слапак.

Жбанков корректно тронул его за локоть:

- Давно хочу узнать... Как говорится, нескромный вопрос... Вы какой,
извиняюсь, будете нации?

Слапак едва заметно насторожился. Затем ответил твердо и уверенно. В
его голосе звучала интонация человека, которому нечего скрывать:

- Я буду еврейской нации. А вы, простите, какой нации будете?

Жбанков несколько растерялся. Подцепил ускользающий маринованный гриб.

- Я буду русской... еврейской нации, - миролюбиво сформулировал он.

Тут к Слапаку обратился безрукий Гурченко.

- Не расстраивайся, парень, - сказал он. - Еврей так еврей, ничего
страшного. Я четыре года жил в Казахстане. Казахи еще в сто раз хуже...

Мы снова выпили. Жбанков оживленно беседовал с Гурченко, Речь его
становилась все красочное.

Постепенно банкетный зал наполнился характерным гулом. Звякали стаканы
и вилки. Кто-то включил радиолу. Прозвучали мощные аккорды:

...Идет война народная, Священная война...

- Эй! Кто там поближе?! Вырубите звук, - сказал Жбанков.

- Пускай, - говорю, - надо же твой мат заглушать.

- Правды не заглушишь! - внезапно крикнул Гурченко...

Жбанков встал и направился к радиоле. Тут я заметил группу пионеров.
Они неловко пробирались между столиками. Видно, их задержал ливень. Пионеры
несли громадную корзину с цветами.

Миша попался им на дороге. Вид у него был достаточно живописный. Глаза
возбужденно сверкали. Галстук лежал на плече.

Среди бывших узников концентрационных лагерей Жбанков выделялся
истощенностью и трагизмом облика.

Пионеры остановились. Жбанков растерянно топтался на месте. Худенький
мальчик в алом галстуке поднял руку. Кто-то выключил радиолу.

В наступившей тишине раздался прерывистый детский голосок:

- Вечная слава героям!

И затем - троекратно:

- Слава, слава, слава!

Испуганный Жбанков прижимал к груди корзину с цветами. Чуть помедлив,
он крикнул:

- Ура!

В зале стоял невообразимый шум. Кто-то уже вытаскивал из ящиков
реквизит. Кто-то плясал лезгинку с бутафорским ятаганом в зубах...

Жбанкова фотографировали ребята из местной газеты.

Его багровое лицо утопало в зелени, Он вернулся к нашему столу.
Водрузил корзину на подоконник.

Гурченко приподнял голову. Затем снова уронил ее в блюдо с картофелем.
Я придвинул Жбанкову стул.

- Шикарный букет, - говорю.

- Это не букет, - скорбно ответил Жбанков, - это венок!..

На этом трагическом слове я прощаюсь с журналистикой. Хватит!

Мой брат, у которого две судимости (одна - за непредумышленное
убийство), часто говорит:

- Займись каким-нибудь полезным делом. Как тебе не стыдно?

- Тоже мне, учитель нашелся!

- Я всего лишь убил человека, - говорит мой брат, - и пытался сжечь его
труп. А ты?!