Чтение 32–й страницы книги ~Мы~

обе вместе у меня в комнате...

Помню очень ясно: я засмеялся -- поднял глаза. Передо мною сидел лысый,
сократовски-лысый человек, и на лысине -- мелкие капельки пота.

Как все просто. Как все величественно-банально и до смешного просто.

Смех душил меня, вырывался клубами. Я заткнул рот ладонью и опрометью
кинулся вон.

Ступени, ветер, мокрые, прыгающие осколки огней, лиц, и на бегу: "Нет!
Увидеть ее! Только еще раз увидеть ее!"

Тут -- снова пустая, белая страница. Помню только: ноги. Не люди, а
именно -- ноги: нестройно топающие, откуда-то сверху падающие на мостовую
сотни ног, тяжелый дождь ног. И какая-то веселая, озорная песня, и крик --
должно быть мне: "Эй! Эй! Сюда, к нам!"

Потом -- пустынная площадь, доверху набитая тугим ветром. Посредине --
тусклая, грузная, грозная громада: Машина Благодетеля. И от нее -- во мне
такое, как будто неожиданное, эхо: ярко-белая подушка; на подушке закинутая
назад с полузакрытыми глазами голова: острая, сладкая полоска зубов... И все
это как-то нелепо, ужасно связано с Машиной -- я знаю как, но я еще не хочу
увидеть, назвать вслух -- не хочу, не надо.

Я закрыл глаза, сел на ступенях, идущих наверх, к Машине. Должно быть
шел дождь: лицо у меня мокрое. Где-то далеко, глухо -- крики. Но никто не
слышит, никто не слышит, как я кричу: спасите же меня от этого -- спасите!

Если бы у меня была мать -- как у древних: моя -- вот именно -- мать. И
чтобы для нее -- я не строитель "[Интеграла]", и не нумер Д-503, и не
молекула Единого Государства, а простой человеческий кусок -- кусок ее же
самой -- истоптанный, раздавленный, выброшенный... И пусть я прибиваю или
меня прибивают -- может быть это одинаково -- чтобы она услышала то, чего
никто не слышит, чтобы ее старушечьи, заросшие морщинами губы --

Запись 37-я.

Конспект:

ИНФУЗОРИЯ. СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ. ЕЕ КОМНАТА.

Утром в столовой -- сосед слева испуганно шепнул мне:

-- Да ешьте же! На вас смотрят!

Я -- изо всех сил -- улыбнулся. И почувствовал это -- как какую-то
трещину на лице: улыбаюсь -- края трещины разлетаются все шире -- и мне от
этого все больнее...

Дальше -- так: едва я успел взять кубик на вилку, как тотчас же вилка
вздрогнула у меня в руке и звякнула о тарелку -- и вздрогнули, зазвенели
столы, стены, посуда, воздух, и снаружи -- какой-то огромный, до неба,
железный круглый гул -- через головы, через дома -- и далеко замер чуть
заметными, мелкими, как на воде, кругами.

Я увидел во мгновение слинявшие, выцветшие лица, застопоренные на
полном ходу рты, замершие в воздухе вилки.

Потом все спуталось, сошло с вековых рельс, все вскочили с мест (не
пропев гимна) -- кое-как, не в такт, дожевывая, давясь, хватались друг за
друга: "Что? Что случилось? Что?" И -- беспорядочные осколки некогда
стройной великой Машины -- все посыпались вниз, к лифтам -- по лестнице --
ступени -- топот -- обрывки слов -- как клочья разорванного и взвихренного
ветром письма...

Так же сыпались изо всех соседних домов, и через минуту проспект -- как
капля воды под микроскопом: запертые в стеклянно-прозрачной капле инфузории
растерянно мечутся вбок, вверх, вниз.

-- Ага, -- чей-то торжествующий голос -- передо мною затылок и
нацеленный в небо палец -- очень отчетливо помню желто-розовый ноготь и
внизу ногтя -- белый, как вылезающий из-за горизонта, полумесяц. И это как
компас: сотни глаз, следуя за этим пальцем, повернулись к небу.

Там, спасаясь от какой-то невидимой погони, мчались, давили,
перепрыгивали друг через друга тучи -- и окрашенные тучами темные аэро
Хранителей с свисающими черными хоботами труб -- и еще дальше -- там, на
западе, что-то похожее -- --

Сперва никто не понимал, что это -- не понимал даже и я, кому (к
несчастью) было открыто больше, чем всем другим. Это было похоже на огромный
рой черных аэро: где-то в невероятной высоте -- еле заметные быстрые точки.
Все ближе; сверху хриплые, гортанные капли -- наконец, над головами у нас
птицы. Острыми, черными, пронзительными, падающими треугольниками заполнили
небо, бурей сбивало их вниз, они садились на купола, на крыши, на столбы, на
балконы.

-- Ага-а, -- торжествующий затылок повернулся -- я увидел того,
исподлобного. Но в нем теперь осталось от прежнего только одно какое-то
заглавие, он как-то весь вылез из этого вечного своего подлобья, и на лице у
него -- около глаз, около губ -- пучками волос росли лучи, он улыбался.

-- Вы понимаете, -- сквозь свист ветра, крыльев, карканье, -- крикнул
он мне. -- Вы понимаете: Стену -- Стену взорвали! По-ни-ма-ете?

Мимоходом, где-то на заднем плане, мелькающие фигуры -- головы вытянуты
-- бегут скорее внутрь, в дома. Посредине мостовой -- быстрая и все-таки
будто медленная (от тяжести) лавина оперированных, шагающих туда -- на
запад.

...Волосатые пучки лучей около губ, глаз. Я схватил его за руку:

-- Слушайте: где она -- где I? Там, за Стеной -- или... Мне нужно --
слышите? Сейчас же, я не могу...

-- Здесь, -- крикнул он мне пьяно, весело -- крепкие, желтые зубы... --
Здесь она, в городе, действует. Ого -- мы действуем!

Кто -- мы? Кто -- я?

Около него -- было с полсотни таких же, как он -- вылезших из своих
темных подлобий, громких, веселых, крепкозубых. Глотая раскрытыми ртами
бурю, помахивая такими на вид смирными и нестрашными электрокуторами (где
они их достали?), -- они двинулись туда же, на запад, за оперированными, но
в обход -- параллельным, 48-м проспектом...

Я спотыкался о тугие, свитые из ветра канаты и бежал к ней. Зачем? Не
знаю. Я спотыкался, пустые улицы, чужой, дикий город, неумолчный,
торжествующий птичий гам, светопреставление. Сквозь стекло стен -- в
нескольких домах я видел (врезалось): женские и мужские нумера бесстыдно
совокуплялись -- даже не спустивши штор, без всяких талонов, среди бела
дня...

Дом -- ее дом. Открытая настежь, растерянная дверь. Внизу, за
контрольным столиком -- пусто. Лифт застрял посередине шахты. Задыхаясь, я
побежал наверх по бесконечной лестнице. Коридор. Быстро -- как колесные
спицы -- цифры на дверях: 320, 326, 330... I-330, да!

И сквозь стеклянную дверь: все в комнате рассыпано, перевернуто,
скомкано. Впопыхах опрокинутый стул -- ничком, всеми четырьмя ногами вверх
-- как издохшая скотина. Кровать -- как-то нелепо, наискось отодвинутая от
стены. На полу -- осыпавшиеся, затоптанные лепестки розовых талонов.

Я нагнулся, поднял один, другой, третий: на всех было Д-503 -- на всех
был я -- капля меня, расплавленного, переплеснувшего через край. И это все,
что осталось...

Почему-то нельзя было, чтобы они так вот, на полу, и чтобы по ним
ходили. Я захватил еще горсть, положил на стол, разгладил осторожно,
взглянул -- и... засмеялся.

Раньше я этого не знал -- теперь знаю, и вы это знаете: смех бывает
разного цвета. Это -- только далекое эхо взрыва внутри вас: может быть --
это праздничные, красные, синие, золотые ракеты, может быть -- взлетели
вверх клочья человеческого тела...

На талонах мелькнуло совершенно незнакомое мне имя. Цифр я не запомнил
-- только букву: Ф. Я смахнул все талоны со стола на пол, наступил на них --
на себя каблуком -- вот так, так -- и вышел...

Сидел в коридоре на подоконнике против двери -- все чего-то ждал, тупо,
долго. Слева зашлепали шаги. Старик: лицо -- как проколотый, пустой, осевший
складками пузырь -- и из прокола еще сочится что-то прозрачное, медленно
стекает вниз. Медленно, смутно понял: слезы. И только когда старик был уже
далеко -- я спохватился и окликнул его:

-- Послушайте -- послушайте, вы не знаете: нумер I-330..

Старик обернулся, отчаянно махнул рукой и заковылял дальше...

В сумерках я вернулся к себе, домой. На западе небо каждую секунду
стискивалось бледно-синей судорогой -- и оттуда глухой, закутанный гул.
Крыши усыпаны черными потухшими головешками: птицы. Я лег на кровать -- и
тотчас же зверем навалился, придушил меня сон...

Запись 38-я.

Конспект:

(НЕ ЗНАЮ, КАКОЙ. МОЖЕТ БЫТЬ, ВЕСЬ КОНСПЕКТ -- ОДНО: БРОШЕННАЯ
ПАПИРОСКА.)

Очнулся -- яркий свет, глядеть больно. Зажмурил глаза. В голове --
какой-то едучий синий дымок, все в тумане, И сквозь туман:

"Но ведь я не зажигал свет -- как же..."

Я вскочил -- за столом, подперев рукою подбородок, с усмешкой глядела
на меня I...

За тем же самым столом я пишу сейчас. Уже позади эти десять --
пятнадцать минут, жестоко скрученных в самую тугую пружину. А мне кажется,
что вот только сейчас закрылась за ней дверь, и еще можно догнать ее,
схватить за руки -- и, может быть, она засмеется и скажет...

I сидела за столом. Я кинулся к ней.

-- Ты, ты! Я был -- я видел твою комнату -- я думал, ты -- --

Но на полдороге наткнулся на острые, неподвижные копья ресниц,
остановился. Вспомнил: так же она взглянула на меня тогда, на "[Интеграле]".