рода не в штанах, а в отчуждении.
многонационального Единства (заезжего - местным против Ингушей не спло-
титься). "Джафар, Джафар", - пронеслась молва: за ним послали на автос-
танцию - Ланселот, по своему обыкновению, вдевал ногу в стремя, отправ-
ляясь за новым драконом. И мы увидели его! (Оказалось, он существовал.)
Рослый, но не огромный, с серьезным, почти трагическим лицом Фазиля Ис-
кандера, хорошо одетый, он спешил по важному делу, на ходу сбрасывая с
себя москвичку (сбрасывать на ходу москвичку было до того престижно, что
многие ради этого жеста жертвовали не только жизнью, но и москвичкой).
Под москвичкой Джафара оказалась не черкеска, а послушание. Он не драл-
ся, а работал - я навеки усвоил, что серьезные, хорошо одетые люди рано
или поздно одолевают раздухарившихся удальцов. Выполнив основные намет-
ки, Джафар поспешил по дальнейшим делам, оставляя доделки подмастерьям.
восстал из пучины океаноподобной весенней лужи, как морской царь из
Ильмень-озера. Он хотел сказать что-то проникновенное Алихану, но тот,
поколебавшись, дважды, тщательно целясь, ударил его в залитое грязью и
очень чистенькими струйками крови лицо, и тот упал сначала на колени, а
потом еще и на разбитое лицо, словно раб перед восточным деспотом. Али-
хан, снова поколебавшись, несколько раз изо всей силы ударил его каблу-
ком в затылок - так продалбливают дырку во льду, - и поспешил вослед
своим собратьям по оружию, оглядываясь, обо что бы обтереть кулаки. Ка-
зах в залубеневшем плаще долго лежал не двигаясь, потом приподнялся на
локте и снова надолго застыл, словно вглядываясь в стынущую перед ним
лужицу крови, по которой неспешно барабанила грязно-кровяная капель.
ду, откуда-то взявшаяся бесстрашная толстуха.
отмечал Шопенгауэр, сквернейшего мнения друг о друге, и, что самое уди-
вительное, все правы. Я тоже отошел от протоеврейских штучек своего папы
(все народы святы, пока их не оболванит кучка мерзавцев, выведенных на
специальных мерзаводах из какой-то космической спермы и воспитанных в
особых мерзаповедниках) и не дошел до архиеврейских штучек своего сыну-
ли: народа вообще нет - есть отдельные люди. Леса нет - есть отдельные
деревья. Я верю в Народ. И знаю, что его может оболванить лишь тот, кто
нашепчет ему у него же подслушанные заветные мечты.
ловина ни талдычит мне, что как-никак все-таки это мы загоняли ингушей в
скотские вагоны и жгли их в сараях, а не они нас, что это мы, а не они
занимались "Рубкой леса" и "Набегами", круша сакли и фруктовые сады,
сжигая пчельники и загаживая фонтаны (см. "Хаджи-Мурат"), - негодующий
глас Народа, исходящий из моей лучшей половины, мигом втолковывает мне,
что все эти гнусности творил царизм, тоталитаризм, кто хотите, но только
не Народ, ибо лишь все хорошее проистекает от Народа, а все плохое - от-
куда вам больше нравится, то есть от тех, кто вам не нравится. А мы пра-
вы перед ингушами хотя бы тем, что ходим с портфелями, а не с кинжалами.
дительно: с ними водились, их выдвигали, а в благодарность от них требо-
валось только одно: краснеть при слове "казах".
наклеил на губу обертку конфеты с именем "Радий", которое хочется еще
раз произнести про себя и прислушаться. Алешкина морда - пухлая, круг-
лая, добрая и как будто вечно смеющаяся из-за самой природой прищуренных
век - висит передо мной в пустоте моего внутреннего космоса, в котором
там-сям развешаны ни на чем (словно заспиртованы) лица, кеды, улыбки,
флаги, оскалы, коровьи звезды, кепки-восьмиклинки с урезанным до полуне-
бытия козырьком, кепки-блины с "аэродромами", загребущие суконные клеши,
чуждые дудочки ("с мылом надеваешь?"), продавленный бензобак, словно тою
же ногой вдавленный в грязь, пионерский галстук, горящий на моей голуби-
ной белоснежности грудке, улыбка Вики, вспыхивающая от моего взгляда и
тут же накрываемая асбестовой серьезностью, ее сатиновые баллонные тру-
сы, изгоняющие соблазн с уроков физры, обращающие девочек в коротконогих
раздутых педагогических каракатиц - взгляд и сейчас тщетно рвется прочь,
но той Венеры, на которой бы он мог отлежаться, нет в моем перенаселен-
ном и все равно страшно разреженном космосике...
исчерпаемость: в сундуке утка, в утке яйцо, в яйце... На человеке голо-
ва, на голове лицо, на лице глаза, на глазах... и все разное, все раз-
ное, ничто не повторяется в тех звериных перенасыщенных бескрайних за-
рослях моей души, где бродит моя дочеловеческая память: жуки, кабаны, на
кабанах щетина, на щетине дедушка, на дедушке паяльник. И казахи там лю-
ди, люди, люди - в ватных штанах, в бархатных штанах, в кителях, в хала-
тах, и все разные, разные, разные, с именами, с фамилиями, с кличками, с
характерами, то плосколицые - "судьи", что ли, то остролицые - "вои-
ны"...
загнутыми (подбородок колдуньи) носами, женщины и даже девочки в цветас-
тых платьях, расшитых монетами (при самом беглом взгляде: сколько копе-
ек? советская или дореволюционная? о, гадство, дореволюционная, увесис-
тый трояк... как только дырочки пробивают... вот бы срезать - смелые лю-
ди в очередях срезают...).
чорин, трагический двоечник, настораживавший меня тем, что был одареннее
меня - красавца и гения: при чудовищной запущенности схватывавший мои
объяснения с пугающей быстротой, внезапно писавший безграмотные сочине-
ния, наводившие на меня оторопь - от них могло обдать подлинностью. Ви-
жу: горбатый профиль, чуть тронутые раскосостью глаза, горящие отражен-
ным экранным светом: на экране аксеновский ищущий мальчик цинично спорит
с благородным простоватым отцом о смысле человеческой жизни. Я проница-
тельно посмеиваюсь, а Аскер трясет меня за руку: "Неужели он победит?!".
- носы, клички, глаза, гомон - всю эту суетную дребедень разом отсекает
вздутая под дерматином дверь, за которой каталоги, каталоги, каталоги -
здесь царит Вера Отцова, ее царство - царство исчерпаемости. Выдвигаем
ящичек с этикеткой "ингуши" и - фрр! - выпускаем из-под ногтя порхающие
крылышки пружинящих карточек, - из-под пальца так и прыскают исчерпываю-
щие ключевые слова: "убили", "зарезали", "финка", "папаха", "раскваси-
ли". Казахи числятся казаками, ключевые слова к их разделу - "харкнул",
"кумыс", "вши", "айран", "бешбармак", "баурсаки", "той", "бай", "кисуш-
ка", "каля-баля, каля-баля", "моя твоя не понимай", "бала" (мальчик) и
"кызымка" - девочка. А еще промелькнули "чапан" и "чабан" с прицепивши-
мися к ним "жаксы" и "жаман" ("хорошо" и "плохо"):
ли кызымкам наши русские балалар. "Ой бала, бала, бала, сколько лет ра-
ботала?" - такие стилизации сочинял эдемский народ для Младшего Брата -
по ним мы и изучали казахский язык. Да еще иногда матерились: "Аин ци-
гин", гораздо более щедро отдарив казахов русским матом: видишь, бывало,
два казаха между собой: каля-баля, каля-баля - и вдруг родное: так и ра-
зэдак его мать, - и опять: каля-баля, каля-баля. "По-казахски материться
- это у них считается как грех, - разъясняли знающие люди. - А по-русски
- не грех".
самое главное слово - "кутак" ("кутагым бар?"). Значение поймете из кон-
текста:
духа народного - в россказнях - все это жило и дышало. "Пошла, пошла!" -
радостно кричит казачка поезду вослед. "Не пошла, а пошел", - втолковы-
вают ей знающие люди (с казахами, не понимающими таких простых вещей, и
разговаривали громко, как с глухими). "Моя не знай - моя под задний ко-
леса не смотрел". Вот и поговори с таким народом!
твой муж работает?" - громко, будто глухую, спрашивают казачку. "Не
знай. Вечером нож точит - утром деньги считает. Слесарь, наверно". Доб-
родушный смех. Будучи евреем, я не способен поверить, что это был любов-
ный смех Старшего Брата. Из образов фольклорного Ингуша и фольклорного
Казаха я (еврей во мне) вывожу другую формулу народной мудрости: опасных
боятся, безвредных презирают.
но и Новую Гвинею, если бы российская корона не упустила (по великоду-
шию) Берег Маклая. В войну дедушка спас все свое потомство с их матерями
- соломенными и просто вдовами того фронта без флангов и без тыла, на
котором от Москвы до самых до окраин мира сражались большевики: дедушка
воссоздавал из небытия ломаные сепараторы, чьи почерневшие, в человечес-
кий рост, силуэты мрачно высились из огородного цветения под нашими ок-
нами. Из двух-трех-четырех инвалидов его русская смекалка варганила
что-нибудь вполне животрепещущее и меняла в неведомые аулы, куда доходи-
ла дедушкина слава, на муку или баранину. С заезжими казахами в тата-
ро-монгольских треухах дедушка раздавливал бутылочку-другую-третью с
особенным смаком: его восхищало, что все люди - тоже люди.