Чтение 32–й страницы книги ~Черный обелиск~

Я сижу на скамье возле клумбы с розами. Жизнь здесь течет мирно и
естественно. Никого не тревожит то обстоятельство, что доллар поднялся за
один день на двадцать тысяч марок. Никто из-за этого не вешается, как та
старая супружеская чета вчера в городе - их нашли сегодня утром в платяном
шкафу, каждый повесился на обрывке простыни. Кроме них, в этом шкафу уже
ничего не оказалось, все было заложено и распродано, даже кровать и этот
шкаф. Когда покупатель вознамерился вывезти вещи, он обнаружил мертвецов.
Они висели, обняв друг друга и как бы показывая один другому распухшие,
посиневшие языки. Супруги оказались странно легкими, и их без труда вынули
из петли. Оба были тщательно вымыты, волосы приглажены, платье аккуратно
залатано и вычищено. Покупателя - полнокровного торговца мебелью - вырвало,
когда он их увидел, и он заявил, что не желает теперь брать шкаф. Только
вечером изменил он свое решение и все-таки прислал за ним. К тому времени
мертвецы уже лежали на кровати, но пришлось снять их и оттуда, так как ее
тоже должны были забрать. Соседи одолжили несколько столов, и супругов
уложили на них, завернув головы в шелковую бумагу. Эта бумага была
единственной их собственностью, найденной в пустой квартире. Они оставили
письмо, в котором сообщали, что хотели отравиться газом, но компания
выключила у них газ, так как они слишком давно не платили. Поэтому они
просили торговца мебелью извинить их за причиненное беспокойство.

***

Ко мне подходит Изабелла. На ней короткие синие брюки до колен, желтая
блузка, на шее янтарное ожерелье.

- Где ты был? - спрашивает она, задыхаясь от быстрой ходьбы.

Мы не виделись несколько дней. Каждый раз по окончании службы я
выскальзывал из церкви и уходил домой. Нелегко было отказываться от
замечательного ужина и вина в обществе Бодендика и Вернике, но я предпочитал
спокойно побыть с Гердой, хотя и приходилось ограничиваться бутербродами и
картофельным салатом.

- Где ты был? - повторяет Изабелла.

- В городе, - уклончиво отвечаю я, - там, где деньги - главное.

Она садится на спинку скамьи. Ноги у нее очень смуглые, как будто она
много загорала на солнце. Оба мужчины рядом со мной сердито смотрят па нее,
потом встают и уходят. Изабелла соскальзывает на сиденье.

- Зачем дети умирают, Рудольф? - спрашивает она.

- Этого я не знаю.

Я не смотрю на нее. Я вовсе не хочу снова попасть к ней в плен;
достаточно того, что она сидит здесь рядом, вытянув стройные ноги в
теннисных брюках, словно почуяла, что отныне я решил жить по рецепту Георга.

- Почему они родятся, если сейчас же умирают?

- Это уж ты спроси у викария Бодендика. Он уверяет, что Господь Бог ведет
счет каждому волоску, падающему с головы любого человека, и что у всего есть
свой смысл и своя мораль.

Изабелла смеется.

- Господь Бог ведет счет? Что же он проверяет? Самого себя? Зачем? Ему
ведь все известно.

- Да, - соглашаюсь я и вдруг почему-то начинаю злиться.

- Он всеведущий и всеблагой, он справедлив и полон любви - и все-таки
умирают дети и умирают матери, которые им нужны, и никто не знает, почему на
земле столько горя.

Изабелла сразу повертывается ко мне. Она уже не смеется.

- Почему все люди не могут просто быть счастливы, Рудольф? - шепчет она.

- Этого я не знаю. Может быть, потому, что тогда Господу Богу было бы
скучно.

- Нет, - торопливо отвечает она. - Не поэтому.

- А почему же?

- Потому что он боится.

- Боится? Чего же?

- Если бы все были счастливы, никакой Бог не был бы нужен.

Я наконец смотрю на нее. Глаза у нее очень прозрачные. Лицо стало более
смуглым и худым.

- Он существует только оттого, что люди несчастны, - говорит она. - Тогда
он нужен и ему молятся. Ради этого он все так и устраивает.

- Есть люди, которые молятся Богу и когда они счастливы.

- Да? - Изабелла недоверчиво улыбается. - Значит, они молятся от страха,
что их счастье кончится. Все - только страх, Рудольф. Разве ты не знаешь?

Мимо нас сестра проводит предприимчивого старца. Из окна главного здания
доносится пискливое жужжание пылесоса. Я озираюсь. Окно открыто, но забрано
решеткой - черная дыра, из которой доносится вой пылесоса, словно там вопит
проклятая душа.

- Все - страх, - повторяет Изабелла. - Разве тебе никогда не бывает
страшно?

- Не знаю, - все еще настороженно отвечаю я. - Ну, конечно. На войне мне
очень часто бывало страшно.

- Я не о том. Это понятный страх. Я имею в виду страх безыменный.

- Какой же? Страх перед жизнью?

Она качает головой.

- Нет, более ранний.

- Страх смерти?

Она опять качает головой. Больше я ее не расспрашиваю. Не хочу входить во
все это. Молча сидим мы некоторое время в прозрачных сумерках. И опять у
меня возникает чувство, что Изабелла вовсе не больна; но я не даю ему
окрепнуть. Если оно окрепнет, то снова вызовет в моей душе смятенность, а я
ее не хочу. Наконец Изабелла поворачивается ко мне.

- Почему ты молчишь? - спрашивает она.

- А какое значение имеют слова?

- Огромное, - шепчет Изабелла. - Они - все. Ты их боишься?

Я размышляю.

- Вероятно, все мы боимся, как бы не наговорить громких слов. С их
помощью люди так нестерпимо много налгали. Может быть, мы боимся и наших
чувств. Мы уже не доверяем им.

Изабелла подбирает под себя ноги.

- Но ведь они необходимы, любимый, как же без них?

Пылесос смолкает. Становится вдруг очень тихо. С клумб веет прохладным
дыханием влажной земли. Птица в чаще каштанов словно зовет - все тот же зов.
Вечер внезапно кажется мне весами, где на обеих чашах лежат одинаково
огромные куски жизни. Я чувствую, как эти чаши легко, словно лишенные
тяжести, стоят на одном уровне в моей груди. Ничего со мной не может
случиться, думаю я, пока мое дыхание будет таким спокойным.

- А меня ты боишься? - шепчет Изабелла.

Нет, отвечаю я про себя и качаю головой; ты единственный человек,
которого я не боюсь. И слов с тобой не боюсь. Для тебя они никогда не могут
быть слишком пышными или смешными. Ты всегда понимаешь их, ибо до сих пор
живешь в таком мире, где слова и чувства, ложь и видения - одно.

- Почему же ты молчишь? - спрашивает Изабелла.

Я пожимаю плечами.

- Иногда трудно что-нибудь сказать, Изабелла. И дать свободу тоже трудно.

- Кому дать свободу?

- Самому себе. Многое в нас противится этому.

- Нож не может сам себя порезать, Рудольф. Отчего же ты боишься?

- Не знаю, Изабелла.

- Не жди слишком долго, любимый, иначе будет поздно. Слова нужны... -
бормочет она. Я не отвечаю.

- Чтобы бороться со страхом, Рудольф, - продолжает она. - Они светочи.
Они помогают. Видишь, каким серым становится все вокруг? Кровь теперь уже ни
у кого не красная. Отчего ты мне не поможешь?

Я наконец перестаю сопротивляться.

- Ты - сладостное, неведомое и любимое создание, - говорю я. - Если бы
только я был в силах помочь тебе!

Она наклоняется ко мне и кладет мне руки на плечи.

- Пойдем со мной! Помоги мне! Они зовут!

- Кто зовет?

- Разве ты не слышишь? Голоса! Они все время зовут!

- Никто тебя не зовет, Изабелла. Только твое сердце. Но куда оно тебя
зовет?

Я чувствую ее дыхание на своем лице.

- Люби меня, тогда они не будут звать, - говорит она.

- Я люблю тебя.

Она опускается на скамью рядом со мной. Ее глаза закрыты. Становится
темнее, и стеклянный человек опять проходит мимо нас деревянным шагом.
Сестра собирает стариков, которые сидят на скамьях, сгорбившись, неподвижно,
и похожи на темные сгустки скорби.

- Пора, - бросает сестра в нашу сторону.

Я киваю и остаюсь сидеть.

- Они зовут, - шепчет Изабелла. - И никогда их не найдешь. У кого столько
слез?

- Ни у кого, - отвечаю я. - Ни у кого на свете, возлюбленная моя.

Она не отвечает. Она дышит рядом со мной, как уставшее дитя. Тогда я беру
ее на руки и несу по аллее к флигелю, где она живет.

Когда я ставлю ее на землю, она спотыкается и держится за меня. Бормочет
что-то, чего я не понимаю, и дает отвести себя в дом. Вход залит ярким, не
затененным молочно-белым светом. Я усаживаю ее в холле в плетеное кресло.
Она лежит в нем, закрыв глаза, словно снятая с незримого креста. Мимо
проходят две сестры в черных одеждах. Они направляются в часовню. На миг мне
чудится, будто им хочется взять с собой Изабеллу и похоронить ее. Затем
входит сиделка в белом и ее уводит.

***