Чтение 32–й страницы книги ~Тошнота~

-- Портреты, что висят в большом зале? -- переспрашивает
он с жалкой улыбкой. -- Я ничего не понимаю в живописи, мсье.
Конечно, я сознаю, что Бордюрен великий художник, что он
владеет кистью, что у него -- как это говорится? -- наметанный
глаз, но наслаждения, мсье, эстетического наслаждения я не
получаю.

-- Ну вот, а я равнодушен к скульптуре, -- говорю я
сочувственно.

-- Ах, мсье, увы, я также. И к музыке, и к балету. А ведь
я не такой уж необразованный человек. Не могу понять, в чем
дело: я видел молодых людей, которые не знали и половины того,
что знаю я, а видно было, что, стоя перед картиной, они
испытывают наслаждение.

-- Наверно, притворялись, -- говорю я, чтобы его утешить.

-- Может быть... Меня удручает, -- говорит он после
недолгого раздумья, -- не столько то, что я лишен известного
рода удовольствия, сколько то, что целая область человеческой
деятельности остается мне чуждой... Ведь я человек, а картины
тоже писали люди...

-- Мсье, -- заявляет он вдруг изменившимся голосом, --
однажды я отважился подумать, что красота -- всего лишь вопрос
вкуса. Разве каждая эпоха не устанавливала для нее свои каноны?
Вы позволите, мсье?

Я с удивлением вижу, как он извлекает из своего кармана
записную книжку в черном кожаном переплете. И начинает ее
перелистывать. В книжице много чистых страниц, но изредка
попадаются строчки, написанные красными чернилами. Самоучка
стал бледен как мел.

Положив раскрытую книжицу на стол, он прикрывает ее своей
огромной ручищей. И, смущенно кашлянув, говорит:

-- Иногда мне приходят на ум разные -- не смею назвать их
мыслями. Любопытная штука -- вот я сижу, читаю, и вдруг, сам не
знаю, откуда что берется, меня точно осеняет. Вначале я не
обращал на это внимания, а потом решил вот обзавестись записной
книжкой.

Он умолк и смотрит на меня -- он ждет.

-- А-а, вот оно что! -- говорю я.

-- Конечно, все эти изречения еще не окончательные, мсье.
Мое образование пока не закончено. -- Он берет книжицу
дрожащими руками, он взволнован до глубины души. -- Вот тут как
раз насчет живописи. Я буду счастлив, если вы позволите мне
прочесть.

-- С удовольствием, -- говорю я.

Он читает:

"Никто уже больше не верит в то, что считал истиной XVIII
век. Почему же мы должны по-прежнему получать удовольствие от
произведений, которые он находил красивыми?"

Он смотрит на меня умоляющим взглядом.

-- Как вы находите, мсье? Может, это несколько
парадоксально? Но я полагал, что могу придать своей мысли форму
остроты.

-- Что ж... по-моему, это очень интересно.

-- Вы встречали уже где-нибудь эту мысль?

-- Да нет, конечно, нет.

-- В самом деле? Совсем нигде не встречали? Стало быть,
мсье, -- говорит он, помрачнев, -- эта мысль неверная. Будь она
верной, она уже пришла бы кому-нибудь в голову.

-- Постойте, -- говорю я, -- пожалуй, я припоминаю, что
где-то читал нечто подобное.

Глаза его сверкнули, он вынимает карандаш.

-- У какого автора? -- деловито спрашивает он.

-- У... У Ренана.

Он на седьмом небе.

-- Будьте любезны, укажите мне точно, где это сказано, --
говорит он, послюнявив кончик карандаша.

-- Я уже не помню -- читал слишком давно.

-- А! Ну ничего, ничего.

Он записывает в книжицу под своим изречением имя Ренана.

-- Стало быть, мое мнение совпадает с мнением Ренана. Я
пока записал имя карандашом, -- ликуя объясняет он, -- но
вечером обведу его красными чернилами.

С минуту он в упоении созерцает свою книжицу, и я жду, что
мне придется выслушать другие его сентенции. Но он бережно
закрывает книжицу и прячет ее в карман. Без сомнения, он
считает, что на один раз счастья и так вполне довольно.

-- Как приятно, -- доверительным тоном сообщает он, --
поговорить иногда вот так по душам.

Этот булыжник, как и следовало ожидать, окончательно
прихлопнул нашу хиреющую беседу. Наступает долгое молчание.

С тех пор как в ресторане появилась молодая пара,
атмосфера в нем изменилась. Двое краснорожих молодцов
замолчали; они бесцеремонно разглядывают прелести молодой
женщины. Благообразный господин отложил газету и глядит на
молодую чету снисходительным, даже сообщническим взглядом. Он
думает о том, что старость мудра, а юность прекрасна, и не без
кокетства покачивает головой: он прекрасно знает, что все еще
хорош собой, что он прекрасно сохранился и при его смуглой коже
и стройной фигуре все еще способен пленять. Ему нравится играть
роль отца. Чувства официантки более просты -- она замерла перед
молодыми людьми и таращится на них, разинув рот.

А они разговаривают вполголоса. Им подали закуску, но они
не прикасаются к ней. Напрягши слух, я улавливаю обрывки их
разговора. Мне лучше слышно, что говорит женщина своим
приглушенным грудным голосом:

-- Нет, Жан, нет.

-- Почему нет? -- с пылким нетерпением шепчет молодой
человек.

-- Я вам уже говорила.

-- Это не причина.

Несколько слов я пропустил, потом молодая женщина делает
очаровательный усталый жест.

-- Я слишком много раз пыталась. Я уже не в том возрасте,
когда можно начать жизнь сначала. Поймите, я уже старуха.

Молодой человек иронически смеется.

-- Я не смогла бы, -- продолжает она, -- перенести...
разочарование.

-- Надо верить, -- убеждает молодой человек. -- Ведь вы
сейчас не живете.

-- Знаю, -- вздыхает она.

-- Посмотрите на Жанетту.

-- О, да, -- она корчит гримаску.

-- А по-моему, она поступила прекрасно. Она проявила
мужество.

-- А я считаю, -- говорит молодая женщина, -- что она
просто решила не упускать случая. По правде сказать, если бы я
хотела, мне такие случаи представлялись сотни раз. Но я
предпочла ждать.

-- И правильно сделали, -- нежно говорит он, -- правильно
сделали, что дождались меня.

Теперь смеется она:

-- Какая самоуверенность! Этого я вовсе не говорила.

Дальше я не слушаю -- они меня раздражают. Они будут спать
вместе. Они это знают. Каждый из них знает, что другой это
знает. Но поскольку они молоды, целомудренны и благопристойны,
поскольку каждый из них хочет сохранить самоуважение и уважение
партнера, поскольку любовь -- это нечто великое и поэтическое и
ее нельзя спугнуть, они несколько раз в неделю ходят на танцы и
в рестораны выделывать на глазах у публики свои маленькие
ритуальные, механические па...

К тому же надо как-то убивать время. Они молоды, хорошо
сложены, им еще лет на тридцать этого хватит. Вот они и не
торопят события, они оттягивают их, и они правы. После того как
они переспят друг с другом, им придется найти что-нибудь
другое, чтобы замаскировать чудовищную бессмыслицу своего
существования. И однако... так ли уж необходимо себя морочить?

Я окидываю взглядом зал. Ну и фарс! Все эти люди с самым
серьезным видом восседают на своих местах и едят. Да нет, не
едят -- они подкрепляют свои силы, чтобы успешно выполнять
лежащие на них обязанности. У каждого из них свой конек, и это
не дает им почувствовать, что они существуют; нет среди них ни
одного, кто не считал бы, что без него не может обойтись кто-то
или что-то. Разве не сказал однажды Самоучка: "Никто не мог бы
успешнее Нусапье предпринять такой обобщающий труд". Каждый из
них занят каким-то крохотным делом, которое никто не мог бы
делать успешнее. Никто не может успешнее вон того коммивояжера
распродать зубную пасту "Сван". Никто не может успешнее этого
интересного молодого человека шарить под юбкой своей соседки. Я
тоже один из них, и, глядя на меня, они, должно быть, думают,
что никто успешнее меня не сделает то, что я делаю. Но я-то
ЗНАЮ. Я держусь как ни в чем не бывало, но я знаю, что