крепко прижав к себе и велев кучеру поднять кожаный верх
фаэтона, чтобы не наткнуться на любопытствующие взгляды
прохожих, легко узнававших и Лайму и меня. Ресторанные
музыканты были знакомы в лицо почти всему городу.
пришла в себя. Ей было очень плохо. Она истекала кровью, часто
теряла сознание, и я, как нянька, ухаживал за ней, менял
простыни, мокрым полотенцем обмывал ее обнаженное,
окровавленное тело. Тело, о котором я мечтал одинокими ночами,
было бесстыдно заголено передо мной, и я прижимал влажную
ткань к углублению между ног, впитывал в нее кровь и затем
отжимал в лохань.
слаба. Посланцу из ресторана, где музыканты встревожились
нашим отсутствием, я наврал с три короба, сказав, что у нас
обоих пищевое отравление, съели чего-то несвежего в гостях и
скоро выйдем на работу. Еще предстояло успокоить Винцаса и его
жену. Телефона не было ни у них, ни у меня. Я пошел в Шанцы,
заперев дом снаружи и велев Лайме не откликаться, если кто
постучит.
что бы такое правдоподобное соврать родителям Лаймы, чтобы, не
вызывая подозрений, объяснить столь долгое невозвращение в
отчий дом, что долго стучал в дверь старой покосившейся хибары
Винцаса, не замечая сургучной печати, висевшей на веревочках
прямо перед моим носом. Дом был опечатан и заперт. Окна
наглухо закрыты ставнями. Напуганные соседи шепотом объяснили
мне, что Винцаса и жену взяли прошлой ночью, и солдаты ходили
по соседним домам. искали Лайму.
Тогда же он предъявил мне увеличенную фотографию с рядами
распростертых ниц евреев и Винцасом в галифе и нижней рубахе,
занесшим над головами здоровенную дубину, способный одним
ударом расплющить, расколоть на куски череп человека.
комендатуре о делах ее отца в годы войны, ни об опечатанном
пустом доме ее родителей. Отложил до той поры, когда она
окрепнет.
что пошел на явное нарушение закона и, собственноручно сорвав
с дверей хибары Винцаса сургучную печать, впустил меня туда,
чтобы я забрал кое-что из одежды и всякой мелочи Лаймы. Я
набил чемодан, и майор на своем черном "хорьхе" довез меня
до Зеленой горы. В дом не вошел. Видимо, не хотел встречаться
глазами с Лаймой.
взаперти, как пришибленная. Ей было опасно выходить на улицу.
По крайней мере, до тех пор, пока майор, как обещал мне, не
добьется снятия с нее розыска. А пока она была скрывающейся
преступницей. Дважды преступницей. И уголовной и политической.
За нелегальный аборт грозило несколько лет тюрьмы, а как
дочери Винцаса ее место было в Сибири, куда увезли мать.
Самого Винцаса военный трибунал приговорил к смертной казни,
позже замененной двадцатью пятью годами каторжных работ. Он
отсидел лишь десять лет.
на окнах. Если кто-нибудь стучал, Лайма стремглав убегала в
чулан и закрывалась там изнутри, точно как это проделывал
некогда я, когда ее отец укрывал меня в доме от чужих глаз.
Мы, так сказать, поменялись ролями. Я от этого не испытывал ни
злорадства, ни удовлетворения. Она же воспринимала все как
проявление злого рока, проклятия, нависшего над ней и ее
семьей.
мой отец впустил тебя в дом.
отец и дядя губили невинных людей и, как мародеры, обирали еще
теплые трупы?
полу, обняв колени. В глазах ее был страх. Страх, что мне
надоело с ней возиться и я вышвырну ее на улицу или, еще
лучше, сам отведу куда следует и сдам властям.
ли она. На ее бескровных губах появилось подобие улыбки,
жалкой, вымученной. И я понял, чего стоили ей эти слова.
не изменилось. Оттого, что ты в беде, ты еще дороже мне. Хоть
завтра! Хорошо?
ней, пересидеть лихое время. Если уж бывают браки по расчету,
то трудно придумать какой-нибудь нерасчетливей этого.
всех... ваших?
разных этажах. Она - наверху, в спальне, а я - внизу, в столо-
вой на диване.
Сидели за столом, друг против друга. И молчали.
вспомнила о спиртном, к которому пристрастилась, работая в
ресторане. - Напиться бы до чертиков!
полбутылки нашей литовской водки "Дар по вена" ("Еще по
одной"). Вдвоем, на равных, мы вылакали обе бутылки, и потом
Лайма, еле держась на ногах, шарила по полкам кухонного
столика и нашла еще две бутылки пива.
коснулся ее. Уложив спать на диване в столовой, уступив ей мое
место. Наверх, в спальню, подняться по лестнице было делом
немыслимым, и мы, после первой попытки, от этого отказались.
Сам же я уснул па полу, рядом с диваном, откуда свесилась
бледная худая рука Лаймы. Я уснул, держа в руке ее руку.
из списков лиц, подлежащих высылке. Это была реабилитация.
Возвращение в жизнь. В новых документах, выданных ей, она уже
носила мою еврейскую фамилию. И когда в ресторане "Версаль"
впервые представили ее публике под этой фамилией, в зале
грянул дружный смех. Наши завсегдатаи-офицеры приняли это как
остроумную шутку. Настолько не вязалась еврейская фамилия с ее
нордической арийской, как она ее называла, внешностью.
женитьбе, решили отметить это событие, не спрашивая нашего
согласия. И ее и меня в ресторане любили. Повара испекли
большой торт, из утаенных продуктов наготовили отличной
закуски, буфет расщедрился и всю выпивку взял на себя. Поздно
ночью, когда удалось вытолкать за двери последнего посетителя,
в зале погасили верхний свет, сдвинули несколько столиков,
застелили их свежими крахмальными скатертями и зажгли
припасенные к этому случаю свечи. На эстраду поставили горшки
с живыми цветами. По букету фиалок преподнес Лайме и мне наш
лилипут, разносчик сладостей, которого весь Каунас знал по
кличке "Угостите даму шоколадом". Чтобы поцеловать нас, он
встал на стул, и мы по очереди подходили к нему и подставляли
щеки к его сморщенным сизым губкам.
публики. Повара постарались на славу. И мы оба вдруг
почувствовали себя тепло и уютно, мы больше не были одиноки в
этом мире, у нас были друзья, и это вполне заменяло семью и
родных.
Пронюхав неизвестно от кого, что в ресторане затевается нечто
вроде нашей свадьбы, он ввалился нежданно-негаданно, как раз к
первому тосту.
стола, наперебой стали предлагать майору свои стулья. Лишь мы
с Лаймой остались на своих местах. Я видел, как покрывалось