вертеться, не так ли? Вы же знаете - в школе я больше не числюсь, а одними
частными уроками пробавляться - так недолго и ноги протянуть: подумайте,
много ли в теперешних школах неуспевающих по моему предмету? Ну да, ну да,
- сказала мама, - ну да. И больше мама ничего не сказала, мы повернулись и
пошли. До свидания, Савл Петрович! Когда мы станем такими, как вы, то есть,
когда нас не станет, мы тоже завещаем наши скелеты нашей любимой школе, и
тогда целые поколения дураков - отличники, хорошисты, двоечники - будут
изучать строение человеческого костяка по нашим нетленным остовам. Дорогой
Савл Петрович, это ли не кратчайший путь в бессмертие, о котором мы все
столь лихорадочно мыслим, оказываясь наедине с честолюбием! Когда она
входила, мы вставали и загораживали собой скелеты и она не могла их видеть,
а когда мы садились, скелеты продолжали стоять и она снова видела их. Верно,
они стояли всегда - на черных металлических треногах. Признайся, ты немного
любил их, особенно тот, настоящий. А я и не скрываю, я действительно любил и
до сих пор, спустя много лет, люблю их за то, что они как-то сами по себе,
они независимы и спокойны в любых ситуациях, особенно тот, в левом углу,
кого мы называли Савлом. Послушай, а почему ты произнес только что какие-то
непонятные слова: д о с и х п о р, с п у с т я м н о г о л е т, - что ты
хочешь этим сказать, я не понимаю, мы что - разве не учимся больше в школе,
не занимаемся ботаникой, не бегаем укрепляющих кроссов, не носим в мешочках
белые полутапочки, не пишем объяснительных записок о потерянном доверии?
Пожалуй, что нет, пожалуй, не пишем, не бегаем и не учимся, нас давно нет в
школе, мы то ли окончили ее с отличием, то ли нас выгнали за неуспеваемость
- теперь не вспомню. Хорошо, но чем же мы занимались с тобой все эти годы
после школы? Мы работали. Вот как, а где, кем? О, в самых разных местах.
Первое время мы служили в прокуратуре у отца, он взял нас к себе на
должность точильщиков карандашей и мы побывали на многих судебных
заседаниях. В те дни наш отец возбудил дело против покойного Норвегова. А в
чем дело, неужели учитель сделал что-то не так? Да, несмотря на новый закон
о флюгерах, предписывающий уничтожение таковых, имеющихся на крышах и во
дворах частных домов, Савл не убрал свой флюгер, и наш отец потребовал у
судей и присяжных самой суровой статьи для географа. Его судили заочно и
приговорили к высшей мере наказания. Черт возьми, но отчего никто не
заступился за него? О деле Норвегова кое-где узнали, прошли демонстрации, но
приговор остался в силе. Затем мы работали дворниками в Министерстве тревог,
и один из министров нередко вызывал нас к себе, чтобы за чашкой чая
проконсультироваться относительно погоды. Нас уважали и мы были на хорошем
счету и считались ценными сотрудниками, ибо ни у кого в Министерстве не было
таких встревоженных лиц, как у нас. Нас уже собирались повысить, перевести в
лифтеры, но тут мы подали заявление по-щучьему и по рекомендации доктора
Заузе поступили в мастерскую Леонардо. Мы были учениками в его мастерской во
рву Миланской крепости. Мы были лишь скромными учениками, но сколь многим
этот прославленный художник обязан нам, ученикам таким-то! Мы помогали ему
наблюдать летание на четырех крыльях, месили глину, возили мрамор, строили
метательные снаряды, но главным образом - клеили картонные коробочки и
разгадывали ребусы. А однажды он попросил нас: юноша, я работаю сейчас над
одним женским портретом и написал уже все, кроме лица; я теряюсь, я стар,
фантазия начинает отказывать мне в своих проявлениях, посоветуйте, каким,
по-вашему, должно быть это лицо. И мы сказали: это должно быть лицо Веты
Аркадьевны Акатовой, нашей любимой учительницы, когда она входит в класс на
очередной урок. Это идея, сказал старый мастер, так опишите мне ее лицо,
опишите, я хочу видеть этого человека. И мы описали. Вскоре мы взяли у
Леонардо расчет: надоело, вечно приходится тереть краски, и руки ничем не
отмоешь. Потом мы работали контролерами, кондукторами, сцепщиками,
ревизорами железнодорожных почтовых отделений, санитарами, экскаваторщиками,
стекольщиками, ночными сторожами, перевозчиками на реке, аптекарями,
плотниками в пустыне, откатчиками, истопниками, зачинщиками, вернее -
заточниками, а точнее - точильщиками карандашей. Мы работали там и тут,
здесь и там - повсюду, где была возможность наложить, то есть, приложить
руки. И куда бы мы ни пришли, о нас говорили: смотрите, вот они - Те Кто
Пришли. Жадные до знаний, смелые правдолюбцы, наследники Савла, его
принципов и высказываний, мы гордились друг другом. Жизнь наша была все эти
годы необычайно интересной и полной, но во всех переплетах ее мы не забывали
нашу специальную школу, наших учителей, особенно Вету Аркадьевну. Мы обычно
представляли ее себе в тот момент, когда она входит в класс, а мы стоим,
смотрим на нее, и все, что мы знали о чем-либо до сих пор, все это -
становится совершенно ненужным, глупым, лишенным смысла - и в мгновение
отлетает подобно шелухе, кожуре или птице. А почему бы тебе не рассказать,
как именно она выглядела, когда входила, почему бы не дать, как говорит
Водокачка, портретную характеристику? Нет-нет, невозможно, бесполезно, это
лишь загромоздит нашу беседу, мы запутаемся в определениях и тонкостях. Но
ты только что вспоминал о просьбе Леонардо. Тогда, у него в мастерской, мы,
кажется, сумели описать Вету. Сумели, но описание наше было лаконичным, ибо
и тогда мы не могли сказать больше того, что сказали: дорогой Леонардо,
представьте себе женщину, она столь прекрасна, что когда вы вглядываетесь в
черты ее, то не можете сказать н е т радостным слезам своим. И, - спасибо,
юноша, спасибо, - отвечал художник, - этого достаточно, я уже вижу этого
человека. Хорошо, но в таком случае опиши хотя бы кабинет биологии и нас,
тех, кто сначала стоял, а затем сидел, расскажи коротко об одноклассниках,
присутствовавших на уроке.
Павлова на велосипедной прогулке в возрасте девяноста лет висел, зависая,
горшки и ящики с травами и цветами стояли на подоконниках, в том числе были
растения очень дальние и давние, откуда-то из мелового периода. Кроме того
- коллекция бабочек и гербарий, собранные усилиями поколений. И мы там
были, потерянные в кущах, пущах и зарослях, среди микроскопов, опадающих
листьев и раскрашенных муляжей человеческих и не человеческих внутренностей
- и мы учились. Пожалуйста, дай перечисление кораблей речного реестра, а
точнее - расскажи теперь о нас, сидящих. Сейчас я не помню большинства
фамилий, но я помню, что среди нас был, например, мальчик, который на спор
мог съесть несколько мух подряд, была девочка, которая вдруг вставала и
догола раздевалась, потому что думала, что у нее красивая фигура - догола.
Был мальчик, подолгу державший руку в кармане, и он не мог поступать иначе,
потому что был слабовольный. Была девочка, которая писала письма самой себе
и сама себе отвечала. Был мальчик с очень маленькими руками. И была девочка
с очень большими глазами, с длинной черной косой и длинными ресницами, она
училась на одни пятерки, но она умерла примерно в седьмом классе, вскоре
после Норвегова, к которому она питала счастливое и мучительное чувство, а
он, наш Савл Петрович, тоже любил ее. Они любили друг друга у него на даче,
на берегах восхитительной Леты, и здесь, в школе, на списанных физкультурных
матах, на этажах черной лестницы, под стук методичного перилловского
маятника. И, возможно, именно эту девочку мы с учителем Савлом называли
Розой Ветровой. Да, возможно, а возможно, что такой девочки никогда не было,
и мы придумали ее сами, как и все остальное на свете. Вот почему, когда твоя
терпеливая мать спрашивает тебя: а девочка, она действительно умерла? - то:
не знаю, про девочку я ничего не знаю, - должен ответить ты. И вот она
входила, наша любимая Вета Аркадьевна. Поднявшись на кафедру, она открывала
журнал и кого-нибудь вызывала: ученик такой-то, расскажите о рододендронах.
Тот начинал что-то говорить, говорить, но что бы он ни рассказывал, и что бы
ни рассказывали о рододендронах другие люди и научные ботанические книги,
никто никогда не говорил о рододендронах самого главного - вы слышите меня,
Вета Аркадьевна? - самого главного: что они, рододендроны, всякую минуту
растущие где-то в альпийских лугах, намного счастливее нас, ибо не знают ни
любви, ни ненависти, ни тапочной системы имени Перилло, и даже не умирают,
так как вся природа, исключая человека, представляет собою одно неумирающее,
неистребимое целое. Если где-то в лесу погибает от старости одно дерево,
оно, прежде чем умереть, отдает на ветер столько семян, и столько новых
деревьев вырастает вокруг на земле, близко и далеко, что старому дереву,
особенно рододендрону, - а ведь рододендрон, Вета Аркадьевна, это,
наверное, огромное дерево с листьями величиной с небольшой таз, - умирать
не обидно. И дереву безразлично, оно растет там, на серебристом холме, или
новое, выросшее из его семени. Нет, дереву не обидно. И траве, и собаке, и
дождю. Только человеку, обремененному эгоистической жалостью к самому себе,
умирать обидно и горько. Помните, даже Савл, отдавший всего себя науке и ее
ученикам, сказал, умерев: умер, просто зло берет.
повествование. Дело в том, что книгу пора заканчивать: у меня вышла бумага.
Правда, если вы собираетесь добавить сюда еще две-три истории из своей
жизни, то я сбегаю в магазин и куплю сразу несколько пачек. С удовольствием,
дорогой автор, я хотел бы, но вы все равно не поверите. Я мог бы рассказать
о нашей с Ветой Аркадьевной свадьбе, о нашем большом с ней счастье, а также
о том, что случилось в нашем дачном поселке в один из дней, когда Насылающий
взялся, наконец, за работу: в тот день река вышли из берегов, затопила все
дачи и унесла все лодки. Ученик такой-то, этовесьма интересно и
представляется вполне достоверным, так что давайте вместе с вами отправимся
за бумагой, и вы по дороге расскажете все по порядку и подробно. Давайте, -
говорит Нимфея. Весело болтая и пересчитывая карманную мелочь, хлопая друг
друга по плечу и насвистывая дурацкие песенки, мы выходим на тысяченогую
улицу и чудесным образом превращаемся в прохожих.
Контровский Владимир
Прозоров Александр
Андреев Николай
Соломатина Татьяна
Никитин Юрий
Орлов Алекс