глаза. Они проскакали мимо раскуроченного горниста у бывшего дворца пионеров.
Горнист, лежа на спине, играл марш пролетающих туч.
-- Ты живешь с мужчинами? -- спросил Андрей.
-- Не знаю, я ничего не чувствую. Ведь они не видят какая я, и мне от этого
становится все равно.
-- Но есть же братва, они-то зрячие.
-- Да, есть... -- нехотя подтвердила Катерина и зло пришпорила коня.
Они понеслись галопом вниз, и Андрей закрыл глаза. Он прижался к ее спине и
услышал, как бьется сердце Катерины. Ему опять показалось, что это не Катерина,
а его любимая женщина. Он стал громко орать стихи: мчатся тучи, вьются тучи;
невидимкою луна... -- он оглянулся вверх. Там было пусто, -- мутно небо, ночь
мутна...
-- Скоро пойдет снег, и все станет на свои места! -- успокоила Катерина.
На площади Гагарина тоже горел костер. Выдвижной кран с иностранной надписью
Bronto вытянул палеонтологическую шею к человеку, стоявшему на высокой титановой
стелле. Отсюда он был больше похож на ныряльщика, чем на космонавта. Но
все-таки, когда крановщик в черных очках подцепил неказистого человека, и тот
закувыркался, будто в невесомости, Андрею стало больно смотреть, он снова закрыл
глаза и увидел гагаринскую улыбку.
-- Как легко видеть. -- сказал Андрей.
-- О чем ты? -- спросила Катерина.
Андрей спрыгнул с коня. Рядом с шаром стояла непонятная конструкция, издали
напоминавшая учебный скелет из биологического класса. Андрей приблизился и пошел
вокруг, задирая голову. Конструкция представляла собой сложное шарнирное
устройство с блоками, шестеренками, противовесами разной величины, наверное, как
подумал Андрей, для усиления, с растяжками из проржавевшего уголка, и
пронизывалась одним, хитро пущенным внутри тросом. Устройство сработано было на
скорую руку из подсобных материалов. Так, чугунные чушки, служившие
противовесами, были взяты из спортклуба "Фили", а на двух самых больших
шестернях, ярко выкрашенных в андреевские цвета, можно было прочесть трафаретку
"Ресторан Поплавок".
С боку на уровне поднятой руки располагалась никелированная ручка от старой
швейной машинки "Zinger". Все это стояло на сваренном из рельс параллелепипеде,
и в углу блестела латунная авторская бирка. Андрей привстал на цыпочки, почти не
сомневаясь, что там написано Зураб Церетели, и прочел: "Самокопатель", исполнено
по чертежам Лао Цзы кузнецом Демидовым.
Он уж было потянулся покрутить, но тут под действием особенно сильного порыва
ветра огромная клешня железного человека покачнулась и со скрежетом уцепилась за
никелированное колесико. Подошел здоровенный мужик в маске сварщика, по-хозяйски
облокотился на ребро пьедестала и глухо, как из бочки, сказал:
-- Он сам себя крутит. Тут у него собачка стопорная, ежели ее свернуть, то
начнет дрыгаться как пятидесятник. Странный трактор называется.
-- Аттрактор, -- поправил сварщика Андрей. -Точно, -- мужик обрадовался
взаимопониманию,
-- И главное, заметь, ничего не потребляет.
-- Да как же? -- удивился Андрей вспомнив второе начало термодинамики, -- Есть
же трение, -- он взглянул на проржавевшие несмазанные оси шестерен и блоков. --
Что же это, вечный двигатель из железа?
-- Нет, браток, вечный двигатель невозможен, вот это железно.
-- Тогда как же?
-- А сила ветра зачем? Слышь, как гудет.
Андрей снова запрыгнул на лошадь и прошептал:
-- Сквозь волнистые туманы...
-- Зачем все время читаешь стихи? -- спросила Катерина.
-- Это не стихи, это русские мантры, что бы не болела... -- он хотел сказать
душа, но запнулся.
-- А меня просто в дрожь от этих строк... -- Призналась Катерина. Так себя жалко
становиться...
-- Да, Катерина, ты их тоже повторяй, это не душа, это ветер Пустоты гонит тучи
от меня к тебе, а от тебя к тем мужчинам, им тоже надо знать, что такое родина,
ведь она такая маленькая по сравнению с Пустотой, пусть просто повторяют и не
представляют смуглого бесенка в цилиндре, опасливо озирающегося из-за спины
возницы.
Он прикоснулся щекой к теплой мягкой шкурке.
-- У тебя шубка замечательная.
-- Обыкновенная заячья, еще от прабабки осталось, дореволюционная.
Потом они спешились. Конь понуро плелся сзади, фыркая горячим паром. Так они
прошли до начала "оздоровительного маршрута", и здесь Катерина привязала коня к
спящему дереву. Андрей, будто со стороны, смотрел, как они растворяются в
темноте Нескучного Сада, и казалось, нет ни Москвы, ни мира, ни ветра.
-- Как твой ремонт?
-- Подходит к концу. В гостиной поставила гарнитур из красного дерева. Красиво
-- глаз не оторвать.
-- Вся эта красота от страха. -- выдал Андрей.
Катерина удивленно остановилась. Они как раз оказались на пригорке, и здесь было
место, которое хотелось назвать обрывом. Во всяком случае, отсюда сквозь голые
деревья была видна Москва-река, то есть она была бы видна -- а сейчас, в
кромешной темноте только угадывалась.
-- Да, от страха, но страха подсознательного. Поэтому нами он воспринимается,
как нечто иное -- манящее, загадочно красивое. Здесь чистая математика, я бы
даже сказал арифметика.
-- Ну, право, Андрюша, уж не собираешься ли ты гармонию алгеброй поверить. --
Катерина усмехнулась той самой своей понимающей и непонятной улыбкой.
-- Именно собираюсь, именно гармонию даже не алгеброй, а чистой арифметикой. И
именно потому это красота не та, не настоящая, которой следовало бы
восторгаться. -- Андрей разволновался, -- Вот, смотри, с этого пригорка хорошо
видно закат.
-- Закат, закат, -- ничего не видно.
-- Ну не важно ты представь... нежно розовая полоса, потом чуть зеленоватая,
переходящая в ультрамарин...
-- Да, я люблю закаты, ты знаешь, я даже соскучилась по ним. И еще я люблю море,
смотреть как волны набегают из бесконечности пощекотать лодыжки.
-- Как ты верно сказала. Именно из бесконечности, здесь корень, когда ты
смотришь на волны, или на закат, или на покачивающееся пламя в камине...
-- Точно, камин я уже поставила. Андрей увлекся:
-- ...или когда идешь по аллее, и мимо тебя как волны проплывают стволы
деревьев, и укачивают. Причем можно и не идти, а просто скользить взглядом.
Везде скрыта периодичность синусоиды, две-три волны, и ты уже знаешь, что и
дальше, через день, год, тысячелетие, будет тоже! Ты бессознательно сравниваешь
свою короткую жизнь с огромным океаном времени, ведь все эти закаты и восхода
были миллион лет назад и будут через миллион, а ты появился на мгновение и
застыл, пораженный бесконечностью, пред которой ты -- пылинка. Твое существо
содрогается и ты восклицаешь -- великолепно и прекрасно! Потом выхватываешь
фотоаппаратик -- щелк, щелк, или заметь, многие художники начинают именно с
розовых закатов, лазурных волн, и прочей дурной бесконечности. И получается
сплошной туристический восторг, а никакая ни красота, во всяком случае, та,
которой будет спасено человечество.
-- А это Достоевский сказал, -- вставила Катерина.
-- Я думаю, он погорячился, или уж, во всяком случае, имел в виду совсем другую
красоту.
-- Погоди, ну, а золото?
-- Золото не ржавеет, то есть опять-таки живет почти вечно.
-- Ну хорошо, а в архитектуре? Где там волны?
Андрей улыбнулся.
-- Ты мне специально удобные вопросы задаешь?
-- Совсем нет, -- оторопела Катерина.
-- Так ведь архитектура -- это же застывшая музыка...
-- И музыка тоже, а я так люблю Моцарта...
-- Музыка бывает разная. Есть и такая, которой заслушиваются даже змеи. Но, на
самом деле, здесь просто так арифметикой не обойдешься, но в сущности все
арифметически просто, как Египетская пирамида. Все дело в симметрии. Волны и
пирамиды с этой точки зрения совершенно одинаковы. Просто волны -- это нечто
неизменно повторяющееся во времени, а пирамида, или другая симметричная фигура,
в пространстве.
Андрей взглянул на Катерину и заметил, что она стала понемногу умирать от его
теории. Но остановится никак не мог:
-- Вот, посмотри, -- достал из кармана старую октябрятскую звездочку.
-- Ой, дай посмотрю, -- обрадовалась Катерина. -- У меня была такая же.
-- Если повернуть пятиконечную звезду на одну пятую полного поворота -- то
ничего не изменится, получается таже волна.
-- Ну да, не изменится, смотри, Ленин тут упал на бок. Андрей перевернул
звездочку тыльной стороной.
-- Вот смотри, -- он крутанул золотистую пентаграмму, все таже туристическая
красота, она почти животная, и поэтому легко доступна. Как компьютерная музыка
или музыка восточных гуру, или те же мантры. И рифма в стихах, или всякие
литературные красоты... вот те уж точно пугают отточенными фразами. А есть
совсем другая красота, вернее единственная и настоящая. Она берет не числом, а
добротой, она человеческая, она, быть может, совсем неказистая, ее мало кто
видит, но для тебя это самое прекрасное, потому что красиво не то, что вечно, а
то что делает тебя вечным, хотя бы и в душе. У нас дома самым роскошным был
светлый лакированный буфет из обычной сосны. А еще был старый треснувший
табурет, на который я становился, чтобы достать из буфета фотографию отца. Мне
кажется, прекраснее того табурета ничего в мире нет.
-- Но прекрасные голубые горы, они ведь для какого-нибудь Тибетского пастуха что
твой табурет.
-- Для пастуха -- да, он их очеловечил своей жизнью, своими детством, своими
предками, он видит вовсе не то, что видим мы, равнинные жители. И так же с
буддизмом, для европейца это туристический восторг, уход от мира, а для японца
это как мой старый табурет.
-- Но если бы табурет был из красного дерева, неужели он был хуже?
Шилова Юлия
Панов Вадим
Николаев Андрей
Володихин Дмитрий
Посняков Андрей
Афанасьев Роман