Джонстон. - И зачем она вообще здесь живет?
Джонстон. - А правда, что Томми Брэдли - импотент?
тебе понравилась, Уолли.
Томми Брэдли - квинтэссенция всего, что мне особенно противно в мужчине.
ничего определенного, - сказал Уоллэйс Джонстон. - У тебя нет своего мнения.
Ты даже не знаешь, что ты сам такое.
сигарету.
достаточно часто делаю то, что ты хочешь, и тем избавляю тебя от
необходимости платить за молчание матросам и поварятам и многим другим,
которые знают, что они такое, и знают, что ты такое.
платил за молчание, и ты это знаешь.
друзей, как я.
расположен. Слушай тут Баха, ругай стюарда и пей шотландское с содовой, а я
пойду спать.
вдруг стал говорить гадости? Не такое уж ты сокровище, знаешь ли.
сегодня нехороший вечер. Разве ты никогда не замечал, что вечера бывают
разные? Может быть, когда человек богат, они все одинаковые?
школьник. Я иду спать. К утру я повеселею, и все будет хорошо.
везет. Только сегодня я почему-то задумался об этом. Обычно я об этом не
думаю. Ну, теперь я иду спать, а то я тебе уже надоел.
будет хорошо.
только это и делаю.
Нельзя же так поддаваться настроению.
двенадцать человек, капитан Нильс Ларсен, пассажиры: владелец, Уоллэйс
Джон-стон, тридцать восемь лет, магистр искусств Гарвардского университета,
композитор, источник доходов- шелкопрядильные фабрики, холост, interdit de
sйjour в Париже(1), хорошо известен от Алжира до Бискры, и один гость. Генри
Карпентер, тридцати шести лет, магистр искусств Гарвардского университета,
источник доходов - наследство после матери, в настоящее время двести в месяц
из опекунского совета, прежде - четыреста пятьдесят, пока банк, ведающий
фондами опекунского совета, не обменял одно надежное обеспечение на другое
надежное обеспечение, затем на ряд других, не столь надежных обеспечении, и
в конце концов на солидную недвижимость, которая оказалась и вовсе
ненадежной. Еще задолго до этого сокращения доходов о Генри Карпентере
говорили, что, если его без парашюта сбросить с высоты пяти тысяч пятисот
футов, он благополучно приземлится за столом какого-нибудь богача. Правда,
за свое содержание он платил полноценной валютой приятного общества, но хотя
такие настроения и реплики, как в этот вечер, прорывались у него очень
редко, и то лишь в последнее время, друзья его уже давно стали чувствовать,
что он сдает. Они почувствовали это безошибочным инстинктом богачей, которые
всегда вовремя угадывают, когда с одним из членов компании неладно, и тотчас
же проникаются здоровым стремлением вышвырнуть его вон, если уж нельзя его
уничтожить; и только это заставило его принять гостеприимство Уоллэйса
Джонстона. По сути дела, Уоллэйс Джонстон, с его несколько своеобразными
вкусами, был последним прибежищем Генри Карпентера, и своими честными
попытками положить конец этой дружбе он, сам того не зная, избрал лучший
способ самозащиты: появившаяся у него за последнее время резкость выражений
и искренняя неуве---------------------------------------(1) Пребывание в
Париже воспрещено (франц.).
ренность в завтрашнем дне придавали ему особый интерес и привлекательность в глазах Джонстона, тогда как, постоянно уступая, он бы ему, вероятно, давно надоел - принимая во внимание его возраст. Так Генри Карпентер отодвигал свое неизбежное самоубийство если не на месяцы, то, во всяком случае, на недели.
долларов больше того, на что должен был содержать свою семью рыбак Элберт
Трэйси, пока его не убили три дня тому назад.
заботы. На одной из самых больших яхт, красивом черном трехмачтовом судне,
шестидесятилетний хлебный маклер ворочался на постели, встревоженный
полученным из конторы отчетом о ходе обследования, назначенного Бюро
внутренних доходов. В другое время он бы давно уже приглушил свою тревогу
хайболлом из шотландского виски и пришел бы в то состояние, когда все
нипочем, как старым береговым пиратам, с которыми, кстати сказать, у него
было много общего в характере и принципах поведения. Но доктор запретил ему
пить в течение месяца, или, вернее, трех месяцев, иначе говоря, ему было
сказано, что он не проживет и года, если не откажется от употребления
алкоголя хотя бы на три месяца, так что месяц он решил воздержаться; теперь
его тревожил еще и полученный из Бюро накануне выезда запрос о том, куда
именно он направляется и не намерен ли покинуть воды Соединенных Штатов.
две подушки, настольная лампа горела, но он не мог сосредоточиться на книге
- описании путешествия в Галапагос. В былые годы он ни одной женщины никогда
не приводил сюда. Он оставался у нее в каюте, а потом приходил сюда и
ложился на эту постель. Это была его личная каюта, такая же священная для
него, как и его контора. Женщинам здесь, у него, нечего было делать. Если
ему нужна была женщина, он шел к ней, и когда все было кончено, то все было
кончено, и теперь, когда все было кончено навсегда, его сознание постоянно
сохраняло ту холодную ясность, которая в былые годы появлялась потом. И он
лежал без спасительной путаницы в мыслях, лишенный искусственно созданной
отваги, которая столько лет успокаивала его мозг и согревала сердце, и думал
о том, что будет делать комиссия, что они нашли и что сумеют подтасовать,
что сочтут правильным и что объявят противозаконным; и он не боялся их, а
только ненавидел их и ту власть, которую они теперь не задумаются применить
так дерзко, что вся его собственная небольшая, крепкая, задорная и
несокрушимая дерзость - единственное, что у него было вечного и
по-настоящему ценного, - даст трещину и, если только он поддастся страху,
разлетится вдребезги.
чеками. Он мыслил акциями, кипами, тысячами бушелей, названиями
держательских компаний, трестов и монополий, и, перебирая все в памяти, он
видел, что найти можно немало, достаточно для того, чтобы на много лет
лишить его покоя. Если они не пойдут на компромисс, будет скверно. В былые
годы он не стал бы тревожиться, но способность к борьбе иссякла в нем вместе
с другой способностью, и он был теперь совсем один среди всего этого и лежал
на большой, широкой постели и не мог ни читать, ни спать.
внешних приличий, и он никогда не чувствовал ее отсутствия, точно так же,
как прежде никогда не чувствовал к ней любви. Он начал свою карьеру на ее
деньги, и она родила ему двух отпрысков мужского пола, которые, как и мать
их, не отличались умом. Он обходился с ней хорошо, пока нажитое им состояние
не превысило вдвое ее первоначальный капитал, а тогда он мог позволить себе
перестать замечать ее. После того как его состояние достигло этой цифры, ему
уже никогда больше не докучали ее головные боли, ее жалобы и ее планы. Он
просто игнорировал их.
обладал необычайной сексуальной силой, дававшей ему уверенность хорошего
игрока, здравым смыслом, безукоризненным математическим умом, постоянным, но
сдержанным скептицизмом, который был чувствителен к надвигающимся
катастрофам, как точный барометр-анероид к атмосферному давлению; и,