Исаев.-- .По-моему, часть этих материалов была опубликована в Лейпциге в
тридцать первом... И это у нас не переводили?
Владимирович... В органы пришел только в трид-г цать седь... Нет, в конце
тридцать восьмого, по набору товарища Берия, когда мы раз и навсегда
покончили с ежовскими нарушениями законности.
удостоверение, бросив охране:
форме, а один, сутулый, седой, лохматый, -- без пояса; губы синие, глаза
запавшие, но живые, мочки ушей оттянуты, увеличены -- значит, болен.
что-то, видимо, понял -- то, чего Исаев понять не смог, и поинтересовался:
удовлетворили бы?
подполковник):
Исаев спросил:
брат уехал в Америку перед революцией... А когда ввели Торгсин, он перевел
доллары, тогда разрешалось...
книги...
признался во всем... Пощадите меня, я же хотел Сашеньке только добра! Она бы
погибла иначе, -- Гелиович заплакал. -- Если бы вы только видели ее в сорок
шестом! Если бы видели... Она никогда не любила меня... Я был вашей тенью...
Она всегда любила только вас...
которые вы хранили, нет антисоветской пропаганды. Один автор -- член
Политбюро и нар-комвоенмор, другой -- редактор "Правды" и член ЦК, чушь
какая-то...
Гелиович.
Сашеньку... И хочу вам помочь... Вы говорите, что вас не пытали... И что вы
сами признались в антисоветской деятельности... Вы знали, что идете на
преступление, прятав у себя книги Троцкого и Бухарина?
был знать...
тщательно прятали литературу, изданную в Советском Союзе?
никогда не откажусь от признания, которое карается восемью годами! И ни днем
больше!
потому что знаете: нас здесь подслушивают... Закатайте рукава! Быстро!
никто, однако, не ворвался. Руки Гелиовича не были исколоты; человек в своем
уме,1 воля не парализована. А если кололи в ноги? Нет, его не кололи... Судя
по тому, как он вскинул кисти, чтобы закрыть лицо, когда я бросился к нему,
его просто били... Человек идеи обязан выдерживать все, а этот несчастный,
которому пообещали сохранить жизнь, подписал с ними договор на верность... А
Иван Никитич Смирнов, спросил себя Исаев, член Реввоенсовета, большевик-с
девятьсот первого года? Почему он все признал на процессе Каменева?
Испугался побоев? Не верю. Накололи черт-те чем? Тоже не верю,
какие-никакие, но ведь зрители были в зале суда, они бы заметили психическое
нездоровье подсудимого! " Лион Фейхтвангер писал в своей книге "Москва,
1937", что Пятаков, Радек и Сокольников вели себя как совершенно нормальные
люди, порою даже шутили, переговаривались друг с другом, отрицали пытки,
хотя могли прокричать об этом... Ведь Радек лично знал Фейхтвангера, сказал
бы ему по-немецки, все б полетело в тартарары и сделалось очевидным:
спектакль, термидор, антиленинский путч! Почему не прокричал? Ладно,
сломали, не знаю еще как, но их сломали... А люди?! Зрители?! Если завтра на
скамью подсудимых выведут Клима Ворошилова и тот начнет признаваться, что
был гестаповцем, этому тоже поверят?!
Если поверят, тогда стоит ли вообще жить? Во имя чего? Значит, над народом
тяготеет трагический рок; такова наша судьба. Нет, возразил он себе с
какой-то испугавшей, его настороженностью, просто мы единственное
государство, которое на протяжении веков было лишено самого понятия "Закон"
и права на Слово. "'- .
к окну, -- честное слово, мне было бы легче помочь вам...
ответил:
набьете.
капитан, спасите! Помогите! Я больше не мо-о-о-гу!
Гелиовичем. -- Я не скажу больше ни единого слова. Простите...
только ее изваял?
он же Аркадий Аркадьевич, обнял "Гелиовича".
он протянул ему пачку купюр, -- и отдыхай как следует... В клинику мы
позвоним, мол,
такого еще у нас с тобой не было...
чемоданчик, сказал, что Максим Максимович просил встретить у вагона: "С
автобусами мучение, очереди, а я вас вмиг домчу".
померила давление, покачала го-' ловой: "Маловато, товарищ Гаврилина,
размещайтесь, ваш муж попросил устроить для вас отдельную палату. Вообще-то
у нас живут по два-три человека, но его просьба для нас -- честь. И сразу
пойдем к доктору". . Сашенька вошла в маленькую комнатку, открыла дверь на
балкон и увидела зеркальную гладь моря; солнце было совершенно белым,
окруженным желто-красным ореолом; жестяно, как-то игрушечно шелестела листва
пальм.
в кресло уроню, я свет руками заслоню и буду плакать долго-долго, припоминая
вечера, когда не мучило "вчера" и не томили цепи долга..."
завтрашнего утра, а когда проснется, будет новый день, она сядет.к столу и
напишет огромное письмо -- сначала Максимушке, потом Санечке...