"яростный орел".
не тридцать два года.
встретившись с человеком, который вполне серьезно пишет про то, что любовь
несовместима с литературой. По-моему, отсутствие любви свидетельствует о
том, что литература кончилась, осталось глухое ремесло, в лучшем случае
мысль, но никак не чувство, в то время как общеизвестно, что первоосновой
прозы и поэзии является чувство, высекание огня, рождение позиции...
партитуры и проиграй их на рояле - без этого ты не поймешь всей трагедии.
вымышленная фигура.
твой рассказ, написанный после того, как ты подверг остракизму Портера.
интонации, ты прерываешь повествование, чтобы порассуждать о том и о сем,
ты норовишь сделаться добрым утешителем читателей, их сотоварищем, но ведь
это не удается тебе, я чувствую фальшь в каждом твоем слове, в тебе нет
того естества, которое я увидел в новеллах безвестного Портера,
преданного, обворованного и запрещенного к публикации мною, Уолтом Порчем,
во имя дружбы с тобою, Грегори Ф. Презерзом.
Ибо он, подражатель, тяжело ненавидит того, кому подражает, кого он
натужно хочет переплюнуть, но разве можно природу написать прекраснее, чем
она есть? Мастерство пейзажиста - в приближении к ней, но это совсем не то
приближение к "Одиссее", о котором ты писал мне столь раздраженно.
противополагается новация. Чем больше новаций, тем ярче светит Антика, но
коли мир решит законсервировать себя, словно мясо в стеклянной банке,
начнется мрак и безвременье, время колдовства, черной магии и глухого
бунта разума.
неделю, когда получу очередной гонорар из моего литературного агентства,
задробив еще одного Портера. Да здравствует Сальери, слава нам с тобою,
Грегори!
перестало хотеться видеть тебя.
Этол.
которые бы разорвали тебе сердце, лишили сна и надолго перечеркнули в душе
твоей всяческую надежду на Справедливость и Добро. Именно поэтому я не
стану этого делать. Пусть уж мое горе живет во мне, со мною пусть оно и
умрет, незачем открывать его другим, безжалостно это, а потому нечестно.
человек не открывается окружающим так, как он открывает себя накануне
смерти.
каждого человека всегда есть секреты от друга, отца, матери, жены, дочери,
сына... Тем не менее ты знал, что болезнь Этол сопровождалась ломкой ее
характера. Веселая, доверчивая, реактивная, общительная, легкая, она
постепенно становилась раздражительной, обидчивой, подозрительной... Мне
порою было до слез горько слышать ее слова, незаслуженные, чужие,
холодные... Я обижался на нее так, как только может обижаться любящий
мужчина, когда его оскорбляют безо всякого к тому основания... Но я всегда
помнил, что единственным человеком, который безоговорочно верил в то, что
я обязан писать, была именно Этол. Ничто так не дорого пишущему, как
абсолютная вера самого близкого человека в его призвание. Малейшая фальшь
ощутима немедленно и трагично. Я всегда ощущал, что она верит в меня, и
это давало мне сил жить, работать, переносить страдания и прощать ей все
то, в чем она была несправедлива ко мне.
дни. Она все поняла. Я это увидел, когда вошел в спальню, а она с ужасом
смотрелась в зеркало. Именно с ужасом! Видимо, у нее был тот момент
прозрения, когда истина на какой-то миг возникает перед глазами.
это видеть?"
настроениям, стыдно распускать себя, умей сдерживать норов, я играл, как
провинциальный трагик, ненавидя себя, чувствуя, что сердце мое вот-вот
разорвется от горя, бессилия, любви к ней и жалости.
бездыханной. Увези ее отсюда, а когда все кончится... Вы вернетесь, и ты
скажешь, что я поехала в Нью-Йорк, в клинику на два года".
заплакал и этим подтвердил правоту ее слов, а должен-то ведь был
продолжать смеяться - как угодно, любою ценой, но - смеяться! Если бы я
смог победить себя, она бы жила еще неделю, две, а потом бы спала жара,
кризис мог миновать! Я виноват в том, что она ушла так рано, кругом
виноват один я и никто больше!
шептала мне какие-то невероятные слова, успокаивая меня, а потом
улыбнулась и стала вспоминать нашу молодость, когда мы тайком обвенчались,
и все наши озорства вспоминала, но не так, чтобы разорвать мне сердце до
конца, а, наоборот, с юмором, чуть ли даже не весело. Как объяснить такую
могущественную силу в этой женщине?
пожалуйста, никогда в жизни не позволяй себе увидеть меня такой, когда я
была раздражена и несправедлива к тебе. Тебе будет легче жить, если я
останусь в твоей памяти дурной девчонкой, которая бросила отчий дом и
пошла к священнику с улицы, не зная, что такое подвенечное платье.
Вспоминай, как мы ездили вокруг Остина, когда ты вернулся из Гондураса, и
я уверяла тебя, что мне хорошо, и боли в груди нет, и Маргарет смотрела на
нас сияющими глазами, маленький человечек с разумом взрослого... Как она
мечтала, чтобы ты поскорее вернулся! Как она грезила тем днем, когда мы
снова будем все вместе, Билл! Увези ее, родной, увези, я места себе не
нахожу, как представлю ее возле моего бездыханного тела..."
берегу пруда, я пытаюсь выдумывать какие-то мудреные игры, приучаю ее к
шарадам, ловлю диковинных бабочек... Единственно, что отвлекает ее от
горя, так это мои сказки.
смешно".
а как сделать так, чтобы она сделалась тропою находок, я теперь не знаю.
побудить Билла стать более активным. Но после кончины Этол он изменился,
стал малоразговорчивым и внутренне как-то ожесточился. А может быть,
просто-напросто замкнулся в самом себе.
как и меня. Он ответил, что плетью обуха не перешибешь, и человек,
попавший в судебную передрягу, если только он не Рокфеллер, никогда
добром, из нее не вырвется.
тянуться этот проклятый процесс, тем больше шансов на то, что девочка
узнает правду. Он взял с меня слово, что после суда, каким бы ни был его
исход, мы уедем из Остина в другой город, дабы никто и никогда не мог
сказать маленькой, что случилось с ее отцом.
невиновен.
арестован.
несправедливости, дорогой мистер Холл!
Каменистый Артем
Ильин Андрей
Флинт Эрик
Майер Стефани
Орлов Алекс
Сапковский Анджей