Чтение 32–й страницы книги ~Репортер~

пятном на шефа, традиция круговой поруки.

Нет, сказал я себе, сейчас ничего нельзя открывать: выдержка и еще
раз выдержка; сегодня вечером я пойду к Штыку; я не обладаю ясновидческим
даром, но глаза людей меня редко обманывали: я растворяюсь в них, позволяю
им завладеть мною, - только так и возникает единение; чрезмерное доверие
собственному "я" разобщает людей; нельзя верить в свою правоту до тех пор,
пока ты не отдал себя правде оппонента. Я чувствовал: в конце нашей беседы
Штык что-то хотел открыть мне, но то ли я повел себя неверно, то ли он не
принял окончательного решения, - замолчал наглухо. Сегодня я скажу ему всю
правду. Да, это рискованно, но иного выхода нет. Я верю талантливым людям:
это особые моральные структуры. Мы, правда, чрезмерно щедры на титул
"талант", сколько у нас было "выдающихся", а прошли годы, не десятилетия
даже, - и памяти никакой не осталось, только досадливая обида: зачем ничто
обертывать в золоченые одежды? Впрочем, прежде всего стоит обижаться на
себя. Сами покорно принимали ложь, заведомо зная, что это низкий обман.
Глядишь, какой оборотистый репортер соберет свои записки в книгу, нацедит
повестушку, - картонная конструкция, ни слова, ни характера, глядишь,
блеснет пару раз по телевизору с угодным комментарием, - и уже "большой
мастер", поскольку наверху высказано такое "мнение", а поди поспорь с
мнением - не выйдет, оно ведь не писаное и не распубликованное, оно -
мнение... Эх, матерь наша Византия, когда ж мы из себя выжжем рабство,
когда научимся быть собою самими?! Никогда, ответил я себе поначалу. Мне
стало страшно этого ответа, и я спросил себя, отчего же так? И я ответил
себе, что рабство изживаемо лишь через закон и открытость, через
гарантированную конституцией обязанность выражать неугодную точку зрения.
Параграф, гарантирующий право, был утвержден в тридцать шестом году
сталинской конституцией, да что-то все больше сажали за неугодное мнение,
не прислушиваясь, а уж если и прислушивались, так для того лишь, чтоб
поставить к стенке... А сейчас? Сколько раз газета предлагала предоставить
читателю право определять угодных им авторов и тиражи их книг... Но ведь
даже фамилии писателей, выдвинутых на обсуждение, до сих пор
конструируются в министерствах, комитетах и союзах... Их, кстати, можно
понять: коли смирились с заведомой ложью - "у нас одиннадцать тысяч
писателей", - то извольте каждого обеспечить книжкой, хоть заранее
известно, что читать ее никто не станет. А как же иначе? Иначе нельзя,
безработица будет, а это супротив наших правил, да и потом, что скажут
недруги из стран капитала?!

А Штык - талант... Картина, что стоит у него в углу, совершенно
поразительна, такая в ней скорбь и столь огромен вопрос, что просто диву
даешься, как можно сотни страниц уместить в один холст! Действительно,
лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Штык потому еще талант, что стыдится своей работы, ищет в твоих
глазах реакции на нее, полон сомнений, построенных тем не менее на
внутренней убежденности в своей изначальной правоте...

Нет, я не могу сейчас ничего говорить, даже Васе. Хотя то, с чем
столкнулся Квициния и что узнал я, так страшно, так чудовищно, что я не
вправе ни на кого перекладывать даже части своих мучительных сомнений.
Преследователь всегда не прав. Если я хоть в чем-то ошибусь, я буду
последним подонком. Фашизм - это когда обвиняют невиновного, заведомо
зная, что он невиновен.

- Позвони, Вася, - сказал я. - Думаю, я не помешаю твоему разговору с
автором письма... С моей тещей... Наоборот, сразу же отвечу на любой
возникший вопрос...

- Как, Василий Георгиевич? - несколько рассеянно поинтересовался
главный.

- Да в общем-то, - чуть запинаясь, словно бы превозмогая себя, не
спуская при этом глаз с главного, сказал Вася, - такого рода беседу я
проведу не по телефону, а лично, с глазу на глаз...

Анатолий Иванович развел свои руки, словно бы насильно приставленные
к его грузному телу, показывая всем своим видом, что он готов принять
любое решение секретаря парткома, и чуть придвинулся к столу, дав понять
этим ничего, казалось бы, не значащим жестом, что аудиенция окончена...

В коридоре Вася сказал:

- Не думай, что я спасовал, старик... Письмо дрянное, согласен...
Поэтому лучше, если я сейчас поеду к этой Глафире Анатольевне, а потом
встречусь с Олей... Только, пожалуйста, скажи мне - чтобы я был тверд в
позиции, - у тебя с Лизой действительно ничего нет?

- То есть как это нет? - удивился я. - Конечно, есть...

- Значит, в этом твоя теща права?

- Я очень дружу с Лизой... Дружу. Понимаешь? А если меня вынудят
развестись, можно будет подумать о том, чтобы сойтись с ней
по-настоящему... Женитьба? Нет... Это не для меня, хватит... Женщины
удивительно быстро осваиваются с имперским чувством собственности...

В своей конурке, складывая материалы в папку, я заметил записку,
написанную рукой Лисафет: "Тебя строчно ждет у Склифосовского художник
Штык". И стихи, написанные строкою, как проза: "Идут дожди, с утра туман и
холод, но ты плиту зажги, пока еще ты молод - чуть подожди... На улицах
потоки, а мне пора, я завожу часы, ко мне они жестоки, и режут руки лезвия
минут больнее всех стеблей осоки..."

Я бросился к Лизе, но ее не было, сказали, что ее срочно вызвал
какой-то грузин; Гиви, понял я; видимо, очень важно, если она мне не
написала, а скорее не захотела ничего писать - из-за Кашляева.

...В институте Склифосовского дежурил молодой врач; по счастью, он
читал мою статью о том, как сейчас исподволь зажимают людей, пошедших в
сервис, - всех, кто взял лицензии на автообслуживание, извоз, пансионат
(было множество откликов; высшее счастье для репортера, когда его работа
вызывает поток писем) и, хотя этот хирург был совершенно не согласен со
мною - "реставрируем капитализм", - он позволил пройти в палату к Штыку,
сообщив при этом, что у него уже был какой-то полковник Костенко из
угрозыска, но врачи разговор прервали, потому что подозревают у раненого
отек легких.

...Штык дышал тяжело, широко открывая рот, меня узнал как бы не
сразу, потом кивнул и начал шамкающе спотыкаться на буквах:

- Наверное, умру... Русанов... Пусть тебе дадут мой ключ из
костюма... Если нет - у Коли Ситникова... На втором... этаже... семь...
Скажи, я велел принести нотариальные... бумаги... Русанова... В столе...
Там и сбер... сберкнижка... Поймешь... Его п... письмо уп... пало... под
ящ... ики... Русан брал четвертую... часть... В Загряжске от...
отказали... Горенков... А Чурин... не знаю... Только... помню... Русанов о
нем... гов... о... р... Иди...

Ситников оставил у себя мой паспорт, несмотря на то, что я два раза
достаточно подробно изложил ему суть дела: Штык просит срочно привезти ему
нотариальные бумаги и сберегательную книжку из стола.

- А что записку не написал? - спросил Ситников.

- Он еле живой! У него капельницы, все руки исколоты...

- Вот ужас-то, а?! - бородатый Ситников вздохнул. - А ведь били его в
трех метрах от моей площадки! Какого такта человек?! Никого не хотел
тревожить криком, хотя мы все до утра работаем, выбежали б...

Я не стал возражать Ситникову, хотя знал, что Штыка почти сразу же
оглушили. Но он так хорошо сказал о своем товарище; как же редко мы
говорим о людях хорошо, все больше с подковыркой или снисходительностью...

Я вошел в мастерскую Штыка, свет включать не стал, хотя начинались
сумерки. Было здесь пепельно-серо, затаенная грусть постоянного
одиночества, принадлежности не себе, но идее, незримый дух творчества.
Пепельницами здесь были консервные банки, чайником - кружка
грязно-коричневого цвета; сковородка не чищена, одноконфорочная плитка,
обшарпанная дверь, что вела во вторую комнату, где я видел только край
кровати, застеленной солдатским одеялом...

Я сразу вспомнил маму, которая умела сараюшку, что арендовала для нас
на лето в Удельном, за какие-то три часа превратить в уютную комнату,
освещенную низким абажуром; она привозила с собою маленькие копии Серова и
Коровина, зелено-красный плед, шкуру какого-то козла, турочки для кофе -
много ли надо, - но облик жилья становился совершенно особым, артистичным.
А здесь... Значит, понял я, личной жизни у Штыка тоже не было. Видимо,
настоящий талант не может разрывать себя между полотном (книгой,
партитурой) и женщиной, которая дарит нежность, организовывает уют, но
одновременно занимает то место, которое ей кажется необходимым занять в
жизни того, кого любит... Неужели одиночество - спутник истинного артиста?
Может, истинная правда никого к себе не подпускает? Испытывает художника
на прочность: "Готов ли ты пожертвовать собою во имя того, чтобы
приблизиться ко мне? Готов обречь себя на схиму?"

Я подошел к старому, рассохшемуся столу, потянул на себя ручку ящика,
выдвинул его и поразился абсолютной, искусственной его пустоте, будто
отсюда специально забрали все до единой бумажки...

Я выдвинул - один за другим - маленькие ящики в тумбочке; здесь тоже
все было пусто; опустился на колени, чтобы посмотреть, не провалился ли
какой документ на пол - Штык говорил о письме Русанова, - и в тот момент,
когда я склонился, словно при челобитной, моя шея ощутила прикосновение
руки - снисходительно потрепывающее, исполненное налитой силы...

XXII Я, Каримов Рустем Исламович

_____________________________________________________________________

Меня до сих пор поражают слова: "Такой молодой, всего шестьдесят, а
инфаркт..." Все же на Востоке совершенно иная градация возраста; для нас
пятьдесят лет - начало старости; в сорок семь отец был седым, как лунь, а