Чтение 32–й страницы книги ~Экспансия

застольных разговорах, смысл которых сводился к тому, что Гитлер портит
национальную идею излишней жестокостью, излишним тоталитаризмом и желанием
решать все вопросы внутренней и внешней политики самому, не прислушиваясь
к ученым, военным и экономистам; причем, подчеркивал Гердлер, призывы
фюрера "принимать участие в общенациональном строительстве" являются
бумажкой, пшиком, ибо все заранее предусмотрено и расписано им и его
ближайшим окружением, высказывание собственного мнения чревато опалой, а
то и хуже того - заключением в концлагерь; с Гердлером он встречался
дважды, до его отставки, написал в показаниях об их "добрых отношениях";
пойди, проверь, мертвые молчат!

Кружок, возглавлявшийся графом фон Мольтке-Крейзау, группировал
вокруг себя аристократов и призывал к миру; всякий разговор об устранении
фюрера немедленно прерывался; неосуществившийся заговор фельдмаршала Бека
и генерала Гальдера был бунтом на коленях: военные были убеждены, что
нападение Гитлера на Чехословакию вызовет ответный удар Франции, Англии и
России, крах неминуем; было предложено отдать Гитлера под суд, обвинив в
некомпетентности, восстановить монархию и начать мирные переговоры с
Западом. Путч был готов, войска могли выполнить приказ об устранении
фюрера, если бы британский и французский премьеры не подписали в Мюнхене
позорный договор с Гитлером, отдав ему Прагу; дело умерло, не начавшись;
Бек и Гальдер не смотрели друг другу в глаза; люди из кружка Мольтке
разъехались в свои поместья, власть Гитлера сделалась а б с о л ю т н о й.

Когда после падения Варшавы Гитлер решил сломить Францию и Англию,
фельдмаршал Бек и Вицлебен, понимая, что это новая мировая война, снова
решили убрать фюрера; вопрос упирался в то, как отнесутся к этому их
коллеги в генеральном штабе; с Хойзингером - впрямую - не говорили,
слишком быстро растет, верен фюреру; Гальдер махнул рукой: "Господа, пусть
танки катятся вперед, ставки сделаны, не время менять условия игры".

Адъютант генерала фон Трескова, одного из героев заговора двадцатого
июля, Фабиан фон Шлабрендорф остался - каким-то чудом - в живых, несмотря
на то что все его товарищи были казнены... Он-то и дал показания, что
заговорщики имели две реальные возможности убрать Гитлера в сорок третьем
году, когда он прилетел в штаб группы армий "Центр". Однако, показывал
Шлабрендорф, убийство Гитлера неминуемо повлекло бы за собой гибель
фельдмаршала Клюге и других военных, которые входили в число тех, кто
понял неизбежность краха рейха; "мы не могли пойти на то, чтобы взрывать
своих же людей вместе с Гитлером; с ним должны были погибнуть лишь его
самые верные палладины"; двадцатого июля полковник Штауфенберг передал
портфель с бомбой адъютанту Хойзингера полковнику Брандту; бункер Гитлера
должен был оказаться могилой не только для фюрера, но и для Кейтеля, Йодля
и Хойзингера; как же доказать, что я был в числе тех, кто сражался против
Гитлера?! Как убедить американцев в том, что я был с группой
Штауфенберга?! Разве заговорщики убивают своих?!

Более всего Хойзингер - после того, как был посажен американцами в
тюрьму, - страшился того, что в их руки могут попасть материалы гестапо о
том, как он давал показания; после покушения двадцатого июля гестапо взяло
показания у всех, даже у Гитлера.

Хойзингер - в результате длительных раздумий - выдвинул версию, что
после взрыва двадцатого июля он был брошен гестапо в подвалы на Принц
Альбрехтштрассе.

А если они найдут документы о том, что я на самом деле лежал в
госпитале для генералов, спросил он себя со страхом. А если сохранились
кадры кинохроники, когда фюрер приезжал в наш госпиталь и пожимал каждому
из нас, пролившему за него кровь, руку? Как быть с этим? Нужно еще найти
эти кадры, возражал он себе. Они могли сгореть во время бомбежек, они
д о л ж н ы сгореть, они не имеют права о с т а т ь с я, а если и
остались, надо сделать все, чтобы патриоты Германии уничтожили их. Он
думал так не без оснований, - уже состоялся первый контакт с людьми
Гелена, начался сорок шестой год, и чья-то добрая рука вычеркнула его имя
из списка главных военных преступников, сделав всего лишь
с в и д е т е л е м; три человека определяли сущность гитлеровского
вермахта: Кейтель, Йодль и Хойзингер. Кто и как смог сделать так, что его
в ы в е л и из процесса? "Скорректированная информация" - этот термин
значительно более разумен, чем грубое "ложь", - он угоден ныне, этим и
следует руководствоваться...

Однако, когда его вызвал американский следователь и дал прочитать
архивные документы гестапо, у Хойзингера подкосились ноги.

Американец был молод, достаточно интеллигентен, представился холодно,
пренебрежительно: "Я Дин Эллэн, из военной прокуратуры, есть ли у вас ко
мне отводы? Пользуясь правом заключенного, вы вправе отвести меня,
потребовав себе другого следователя". - "Нет, отчего же, я еще не начал с
вами собеседования, я никого никогда ни в чем загодя не обвиняю, это удел
победителей". - "Об этом много пишут в правой прессе, конечно, возможны
разные толкования, - согласился следователь, - но сейчас мне бы хотелось
получить конкретные ответы: насколько тексты ваших допросов чиновником
гестапо соответствуют правде? Нет ли подтасовок? Заведомых неточностей?
Сколь верно зафиксированы ваши объяснения? Применялись ли пытки, подобные
тем, которым были подвергнуты фельдмаршал Вицлебен, генерал Филльгибль и
их мужественные коллеги?" - "Я подвергался моральным пыткам, господин
Эллэн, не знаю, какие страшнее". - "Видимо, фюрер показывал вам фильм о
казни участников покушения? По-моему, все генералы и офицеры обязаны были
просмотреть этот фильм..." - "Я его не видел". - "Подумайте, Хойзингер, у
вас есть время... Я не буду вам мешать читать документы? Могу отойти к
окну". - "Нет, нет, господин Эллэн, вы мне нисколько не мешаете. Не будете
ли столь любезны дать мне карандаш и бумагу, чтобы я мог делать заметки?"
- "Да, пожалуйста".

Открыв папку, увидав о р л а и свастику, тот знак, под которым он
прожил последние двенадцать лет, генерал испытал леденящее чувство ужаса:
боже мой, неужели это все было со мной?! Неужели я растворил свой талант в
личности психически больного человека, одержимого страстью говорить,
говорить, говорить, бесконечно поучая окружающих?! Неужели я, зная, что
служу маньяку, - да, да, я знал это - мог стоять на парадах, вытянув руку
в их идиотском приветствии?! Неужели я не отдавал себе отчета в том, что
вся доктрина Гитлера есть мракобесие и фиглярство, обреченное на
сокрушительное поражение, и вопрос лишь во времени, ни в чем другом?!

Он пожалел, что так и не научился толком курить, машинально похлопал
себя по карманам, потом жалостливо взмолился: всевышний, дай мне сил,
чтобы пережить тот ужас, который навлек на меня тиран! Спаси меня, я же
был м а л е н ь к и м винтиком в его машине ужаса, что я мог?!

- Что вы ищите? - спросил Эллэн. - Очки?

- Нет, нет, благодарю, это чисто машинальный жест.

Эллэн знал обо всех м а ш и н а л ь н ы х жестах арестованных
генералов, этим занимались тюремные психиатры, наблюдавшие каждого
заключенного в течение вот уже года; растерян, понял Эллэн, еще бы, на его
месте я бы тоже растерялся.

"С л е д о в а т е л ь г е с т а п о. - Г-н Хойзингер, вы признаете,
что в течение ряда лет были в оппозиции фюреру?

Х о й з и н г е р. - Ни в коем случае. Я, правда, не одобрял все его
военные решения... В то же время я всегда считал необходимым стоять на
страже интересов наших героических фронтовиков.

С л е д о в а т е л ь. - С какого же времени вы стали придерживаться
таких взглядов?

Х о й з и н г е р. - Каких именно?

С л е д о в а т е л ь. - Вольных, сказал бы я.

Х о й з и н г е р. - Я бы назвал их честными. Я всегда был верен
фюреру, но после Сталинграда были необходимы коррективы...

С л е д о в а т е л ь. - И несмотря на то, что коррективы не были
внесены, вы служили фюреру?

Х о й з и н г е р. - Я никогда не делал тайны из моего убеждения - по
крайней мере, насколько это было уместно в рамках кодекса офицерской
чести, - о необходимости некоторых изменений в стратегии и тактике нашего
сражения против большевиков и англо-американцев.

С л е д о в а т е л ь. - Но вы требовали устранения фюрера силой?

Х о й з и н г е р. - Такие слова ко мне неприменимы. Я просто считал,
что фюреру следует переместить Кейтеля как человека бесхребетного.

С л е д о в а т е л ь. - Вы когда-нибудь требовали насильственного
устранения фюрера?

Х о й з и н г е р. - Спросите об этом арестованных. Если они
сохранили хоть гран благородства, они подтвердят, что я никогда не говорил
о "насилии". Опросите тех сподвижников фюрера, кто был вместе со мною в
штаб-квартире, когда нас взрывали, опросите их... Они вам скажут, что я,
раненый, бросился помогать фюреру... Именно в тот момент я крикнул: "Какой
позор и гнусность, удар в спину, и это армия!"

С л е д о в а т е л ь. - Мы опросили всех, кого считали нужным. Мы
выяснили, что многие из окружающих фюрера на словах возносили его, а в
душе таили ненависть!

Х о й з и н г е р. - Ко мне это неприменимо, для меня пути назад не
существует, я несу ответственность за все приказы по армии, в том числе и
за операцию "Мрак и туман".

С л е д о в а т е л ь. - Предательство алогично, генерал.

Х о й з и н г е р. - В таком случае передайте мое дело на суд
офицерской чести. Я готов смело смотреть в глаза председателя суда чести
генерала Гудериана, мы оба солдаты фюрера!

С л е д о в а т е л ь. - Вы готовы дать развернутую справку о ваших
коллегах, замешанных в заговоре? Об их концепции сепаратного мира?

Х о й з и н г е р. - Это мой солдатский долг, однако мне не были
известны их планы о сепаратном мире. Я знал, когда и кто из генералов
высказывал критические замечания по поводу определенных решений фюрера, но
делалось это - как и мною - в интересах исправления частных неудач...

С л е д о в а т е л ь. - Мы еще продолжим наше собеседование"...