Дурасникову, покуда оба в одной упряжке.
любил массаж в разгар рабочего дня. Зампред себя не корил, считая что
массаж держит его в форме, а форма главного устроителя и опекуна массового
питания небезразлична почти пятистам тысячам жителей района. Пачкун в
корчах лести, бывало, говаривал, "Кормишь две Исландии, Трифон Кузьмич!"
Зампред довольно молчал в добром расположении духа, в дурном же гневался,
про себя подкалывал дона Агильяра: "А ты, выходит: разворовываешь целиком
Сан-Марино!" Про Сан-Марино Дурасникову нашептал предшественник, ему
дружок Пачкуна пел те же песни про Исландию.
устрашающим предупреждением "Посторонним вход воспрещен!" Дурасников
посторонним не был, бассейновое начальство тож три раза в день ело,
приглашало гостей, отмечало памятные даты в жизни страны и в собственной
тоже - без продуктов не обойдешься; на территории района вообще с трудом
сыскалась бы дверь, не открывающаяся перед зампредом. Через минуту-другую
Дурасников разделся донага, упрятал вещи в ящик с цифровым замком, кивнул
смотрительнице, чтоб доглядела: еще распотрошат, а там часы аховые, хоть
по виду наискромнейшие, да и наличность образовалась с утра в
непредвиденных суммах.
в ложбинке жалкий клок волос, ноги кривые, пупок, похоже, не посредине и
будто залеплен картофелиной с детский кулачок. Под струями воды Дурасников
успокоился, все ладилось... пока! Так вся жизнь - пока, чего кручиниться
будущими неприятностями? Глупость, и только.
сбросить к субботе, сколько удастся, для украшения фигуры. Массаж
доставлял приятность, слов нет, но фигуру не улучшал, как надеялся
Дурасников и как обещал бассейновый бог, обжористый и потому зависящий
целиком от Дурасникова директор по фамилии Чорк, брат того самого Чорка,
что держал частную харчевню в арбатских переулках, имелся и третий Чорк,
младший заправлял районным вторсырьем. Семейка! Дурасников скривился, как
каждый честный человек, мысленно узревший людей нечистых на руку.
Фу, черт! Дурасников вертанул вентиль горячей и попал под кипяток, завопил
- поросячий визг! - выскочил из-под клубящихся паром струй.
Неотрегулированность подачи воды в душевых кабинах стоила директору
бассейна двухнедельного снятия с довольства. Зампред при встречи веско
уронил - безобразие! - и проследовал в массажную.
работе, о просителях, о бумагах, о начальственных взглядах, укорах
подчиненных, ковыряниях проверяющих.
пробежала вдоль позвоночного столба, цепкие пальцы впились в затылок,
клиент расслабился, хоть до того по незнанию напрягался и снижал тем самым
полезность процедур: кровоток после разминки улучшился, с закрытыми
глазами Дурасников представил себя молодым, поджарым, приятным на ощупь
женским рукам. Массажист насвистывал, трели раздражали зампреда: бабка
сызмальства пугала: "Свист деньги в доме выметает!". Дурасников вежливо
попросил не свистеть. Массажист прекратил, а через секунду зло, будто в
отместку, бухнул:
различил.
же? Его давить? Гневно вопросил:
начальника.
Неужели такая узкая специализация? Один давит, другой мнет, третий веники
дает?.. В этот миг массажист двумя пальцами, как крючьями защемил кожу, и
похоже по резкости рывков принялся свежевать тушу зампреда.
припомнил, что боль эта в его собственных интересах: не раз убеждался, чем
больнее, тем голосистее поет тело после массажа, взвивается соловьем,
будто выбили из Дурасникова всю гадость, скопившуюся за годы и годы,
выбили, как пыль из ковра, и теперь, промытый кровью изнутри, он начинает
новую гонку за счастьем, причем душа парит.
состояла из тасования фамилий и точного знания, что под каждой скрывается,
не кто, а именно что - какие возможности.
Мо-о-окрецо-о-ва!
ожидании, зная, что сейчас последует овевание полотенцем - потоки воздуха
заскользят над краснющей кожей, охлаждая нутряной жар, разогнанной
опытными пальцами, крови.
прыгал бы по бане весь в угрях - не годится. Пачкун, друг называется, нет
чтоб по-свойски предупредить, мол, угри, надо свести, так молчал...
поверить, что не хочет огорчать Дурасникова невозможно, выходит умолчание
по поводу угрей - сознательная диверсия. Глаз да глаз за всеми, иначе
пропадешь, подведут под монастырь.
умягченную спину, запрыгали тревожно, щекотя ближе к ребрам.
негритянских ритмов Дурасников снова уплыл в субботу, к застолью в
загородной бане, к свободе и поискам расположения юной особы.
пустота навалилась со всех сторон - массажист удалился, пора подниматься.
Работа...
недавнем - едва не сварился заживо. Обтерся, вышел к номерным шкафчикам
числом не более десяти - только для почетных клиентов и... тело запело,
легкость невообразимая усадила Дурасникова на стул, заласкала,
зашептала... из пластмассового ящика трансляций донеслось про озимые,
опять уродились, опять заколосились, как и всю жизнь на памяти
Дурасникова, и доблесть озимых не предвещала изобилия, а значит,
понадобится мудрое распределение, значит, Дурасников - специалист десятью
хлебами народ накормить - на коне и не зря чуткая душа поет.
встретил хозяина ласковым прищуром, с готовностью повернул ключ зажигания.
Поехали...
скомандовал, - на службу, Коля! Куда ж еще?
старые журналы: шелестели страницы, пыль взвивалась с пожелтевших
корешков, товарищ Апраксина совершенно лысый и абсолютно рыжий - усы,
бачки и венчик вокруг биллиардно гладкой головы, крошечного роста,
славился редкостной ровностью характера и необыкновенным тщанием в подборе
одежды.
пятна веснушек и медный пух, выползающий из-под воротника рубахи и
устремляющийся двумя рукавами по обе стороны шеи.
навыкате глаза лучились покоем.
трясется человек? Каждый день, каждый час, каждую минуту... Нервы!
деньги таких вот хлюпиков, нафаршированных духовностью, наши сиротские
оклады и гонорары перекачиваются, крупинка к крупинке, слипаются и
образуют первоначальное накопление, а дальше деловые люди пускают деньжищи
в оборот.
языкам, оглаживали обычной приветливостью, приглашали к продолжению
неспешной беседы. Апраксин любил Кордо.
по кадыку и обнаружил, что плохо выбрил шею. - Надоели упыри и покровители
их... все зло в покровителях.
орнаментом на гладкой ткани. Апраксин знал, что сейчас Кордо вопросит: что
ты предлагаешь? И знал, что в ответ пожмет плечами, а после начнется
чаепитие, и Рыжик увязнет в тюркских языках, и Апраксин будет кивать,
делать вид, что ему интересно, и сказанное Юленом так тонко и точно, что
непременно изменит ход истории; однако Кордо привычным вопросом не охладил
пыл Апраксина и даже сам выступил с предложением: