может, там ничего и нет, может, Хуан просто забавы ради рассказал ей в
тот вечер выдуманную историю в поезде, шедшем в Кале. Да еще гнетущая
тишина в комнате Владислава Болеславского и липкий, унизительный страх
мало-помалу одолевали Телль и заставили ее быстро одеться, выйти через,
двустворчатую дверь - сперва испуганно поглядев в глазок, - подняться по
исторической лестнице и пробежать по темному коридору до первой полуотк-
рытой двери, за которой уже ничего не могло ей помешать судорожно уце-
питься за Хуана и с внезапной и неуместной радостью обнаружить, что Хуан
тоже дрожит и что первой его реакцией, когда он почувствовал руки Телль
у своего лица, было сделать боковой выпад левой, который лишь ангелу
хранителю всякого скандинава удалось превратить в дружеское объятие и в
поворот вдвоем синхронно с движениями фрау Марты, которая начинала обхо-
дить кровать, не переставая светить в лицо юной англичанке, а та с раск-
рытыми, застывшими глазами словно не замечала медленного скольжения по-
тайного фонаря. Телль едва не закричала, но рука Хуана заранее приблизи-
лась к ее губам и прижалась к ним чем-то, что показалось ей пятью ледя-
ными липкими пластырями, и Телль все поняла, и Хуан убрал пальцы, чтобы
впиться ими в плечо Телль, как бы внушая: я здесь, не бойся, что не
слишком-то утешало Телль, когда сам Хуан так дрожал и когда она видела
это завороженное лицо, вписанное в желтый круг и, будто с ожиданием,
слегка улыбавшееся. Выходит, они опоздали, они это поняли без слов, и
было бы просто нелепо кричать, включать свет и будоражить весь отель
из-за чего-то уже совершившегося, что не станет опасней, хоть повторяйся
оно сто раз, уж лучше стоять вот так, прижавшись к Двери, и смотреть, в
конце-то концов ради этого они переехали в "Гостиницу Венгерского Коро-
ля", ну, не совсем ради этого, но, если их благие намерения потерпели
крах, что тут можно поделать, к тому же у англичанки был такой спокойный
и счастливый вид, она смотрела на приближавшуюся шаг за шагом фрау Мар-
ту, похожую, позади потайного фонаря, на сухой угловатый куст, в одной
руке фонарь, другая тоже приподнята, и серый ореол волос, озаренный сла-
бым лучом, видно просочившимся сквозь щели в жести - наверно, во всех
потайных фонарях бывает щель в задней стенке, и фонарь Эршебет Батори
тоже, наверно, смутно освещал черные графинины волосы, когда она прибли-
жалась к кровати, где связанная по рукам и ногам служаночка билась с
кляпом во рту, в отличие от юной англичанки, хотя после первого посеще-
ния они все тоже ждали графиню вот так, все сидели в кровати уже без пут
и кляпов, связанные другими, более глубокими узами с ночной гостьей, ко-
торая ставила фонарь на ночной столик так, чтобы он продолжал освещать
профиль нешелохнувшейся девушки и ее шею, которую рука фрау Марты приня-
лась обнажать, медленно раздвигая кружевной воротничок розовой пижамы.
как о чем-то бесспорном, будто Хуан и вправду был здесь и я ему улыбну-
лась; если просто сказать: с тобой в этот дом пришел Хуан, или сказать:
сегодня днем я в клинике убила Хуана, или, может быть, сказать: теперь я
знаю, что настоящая кукла - это ты, а не та маленькая слепая штуковина,
которая спит на стуле, и тот, кто тебя прислал, он здесь, он пришел с
тобой, неся под мышкой куклу, как я несла без конца пакет с желтой те-
семкой, если ей сказать: он был голый и такой молодой, и я никогда еще
не смотрела на плечи, на торс как на что-то иное, чем плечи и торс, я
никогда не думала, что кто-то так может быть похож на Хуана, - наверно,
потому, что не знала, каков из себя Хуан, если сказать: я завидую тебе,
да, завидую, завидую твоему невинному, крепкому сну, твоей руке, которая
легла на мою подушку, завидую, что ты можешь уйти из дому, воевать со
сколопендрами, быть девственной и полной жизни для кого-то, кто придет к
тебе по одной из дорог времени, завидую, что ты трепещешь, будто капля,
на краю будущего, что ты такая сочная, такой свежий росток, такой выгля-
дывающий на солнышко червячок. Если б я могла сказать тебе это, не раз-
будив, но каким-то образом проникнув тебе в душу, если прошептать тебе
на ухо: бойся катаров. Если бы я могла взять у тебя чуточку твоей, такой
обильной жизни, не повредив тебе, без пентотала, если б я была властна
над тем вечным утром, в которое ты облечена, и могла перенести его туда,
в подвал, где толпятся плачущие, недоумевающие люди, могла повторить то
движение и сказать: сейчас я вас уколю, но боли не будет, и чтобы он
открыл глаза и ощутил, как в вену входит тепло возвращения, тепло жизни,
тогда я опять могла бы лечь с тобой рядом так, чтобы ты и не знала, что
я уходила и что Хуан здесь в темноте, что непостижимый тихий ритуал
сблизил нас с тобой в эту ночь, нас, бесконечно далеких, приведя друг к
другу от грусти Хуана, от твоего ликования молодой кобылки, от моих ла-
доней, полных горя - но нет, возможно, в моих горстях уже нет горя, быть
может, я спаслась, сама того не зная, - от причуды Телль, от куклы, ко-
торая и Телль, и Хуан, и, главное, ты, и тогда можно было бы спать, как
спишь ты, как спит кукла в сделанной тобой постельке, и проснуться,
чувствуя себя ближе к тебе, и к Хуану, и к миру, и начать примиряться
или забывать, соглашаясь с тем, что молоко может убежать на огонь и в
этом нет ничего страшного, что тарелки могут оставаться немытыми до ве-
чера, что можно не убирать постель и жить с мужчиной, который разбрасы-
вает повсюду свое белье и выбивает трубку в кофейную чашку. Ах, но тогда
этому юноше не надо было умереть так сегодня днем, зачем же сперва он, а
потом ты, зачем он "до", а ты "после". Как подумаешь, что вдруг бы можно
было изменить порядок, уничтожить эту смерть, заклясть ее, изгнать отсю-
да, из этого напрасного ожидания бессонницы, о, какая дурацкая чушь!
Нет, Элен, будь верной себе, дочь моя, ничего не поделаешь, твои мечты о
том, что жажда жизни, пробужденная в тебе девчонкой и ее куклой, может
что-то изменить, - это пустые мечты, нет, знаки говорят ясно, кто-то
умер сперва, жизнь и куклы пришли потом, но уже напрасно. Слышишь, как
она дышит, слышишь этот другой мир, в который тебе уже нет доступа, слы-
шишь кружение ее крови, которой не быть твоей кровью; чем ближе ты к
этому умершему, похожему на Хуана, тем безнадежней; вот если бы изменил-
ся порядок, если бы он очнулся от обморока, чтобы исполнить обещанное,
робкое свое "до свиданья", о, тогда, может быть, тогда кукла и девочка,
любящая сыр "бебибел", возможно, были бы явлены в должном порядке, и я
могла бы ждать Хуана, и все то, что мне сейчас видится по-другому, то,
что можно иронически назвать "томлением", все это обернулось бы куклой в
пакете, подлинной весточкой от Хуана, дыханием этой счастливой девчушки.
Так значит, бреши не может быть, я должна идти дальше по пыльной дороге
и снова чувствовать тяжесть пакета, режущего мне пальцы? Поговори со
мной, Селия, во сне, в своем глупом, покорном забытьи, скажи ты первое
слово, скажи мне, что я ошибаюсь, как это мне говорили столько раз, и я
им верила, но, едва войдя к себе, снова впадала в свою профессиональную
привычку, или в свою гордыню, скажи мне, что Телль не совсем уж напрасно
прислала мне куклу и что ты и впрямь тут, рядом, несмотря на ту немысли-
мую смерть под белыми лампами. Я не усну, нет, не усну всю ночь, я увижу
первый луч зари в этом окне, свидетеля стольких бессонниц, и я пойму,
что ничего не изменилось, что пощады нет. Бойся катаров, девочка, или
сумей вырвать меня из этого болота. Но ты спишь, ты не ведаешь своей си-
лы, тебе не узнать, как тяжела твоя рука, лежащая на моей подушке, тебе
так и не узнать, что терпкий ужас этого дня и смерть в холодном свете
ламп отступила на миг перед теплом твоего дыхания, перед этим теплом,
простершимся словно озерцо на солнечном песке. Не просыпайся, я хочу еще
послушать, как наплывают и опадают маленькие волны твоего озера, позволь
мне думать, что, если бы Хуан был здесь и смотрел на меня, тогда что-то,
что было бы уже не мною, вырвалось бы из ложного бесконечного отчужде-
ния, чтобы протянуть к нему руки. Ах, знаю, это все обман, ночные химе-
ры, но не шевелись, Селия, позволь мне еще раз попытаться изменить поря-
док: прощание, вонзающаяся в руку игла, пакет, столик в "Клюни", за-
висть, надежда и еще то, другое, Селия, с чем, быть может, легче будет
понять или совсем себя погубить, не шевелись, Селия, не просыпайся.
мы уследить, а теперь уже поздно, как всегда бывает.
люди сочтут бредом.
ужасно быстро уставал, когда приходилось говорить сдавленным голосом. -
Серьезные люди, как правило, узнают о таких вещах, читая газеты за завт-
раком. Но скажи, как может быть, что они нас не слышат?
конечно, в такой час и в той же комнате...
шие, как ниточки, которые, кажется, могли бы что-то сказать, но вдруг
куда-то исчезали, когда он, внезапно и смутно, начинал как будто пони-
мать, почему фрау Марта не замечает их присутствия, почему дверь оста-
лась полуоткрытой и Телль смогла так легко к нему подойти, почему юная
англичанка не спала; и еще ночь в ресторане "Полидор", вдруг пронесшаяся
вихрем по чему-то, что не назовешь памятью, была здесь, нарушая все за-
коны времени, и казалось - сейчас все объяснится, хотя объяснение невоз-
можно; и еще это поползновение к бегству, представлявшее тот факт (как
иначе его назвать?), что губы фрау Марты еще не припали к горлу девушки
и что следы преступления едва Угадывались в двух крошечных багровых пят-
нышках, которые не отличишь от двух родинок, - чистейшим пустяком, ко-
нечно не заслуживающим быть причиной скандала или страха, которые легко
подменило почти равнодушное непротивление, и оно также - Хуан это
чувствовал, и бесполезно было бы это отрицать - было одной из ниточек,
которую он хотел бы связать с другими ниточками, чтобы наконец прийти к
пониманию, к чему-то имеющему облик и название, но в этот миг Телль
стиснула его бицепс с резкостью стреляющего стартера, молниеносно взла-
мывающего идеальную неподвижность, и вот струя воды обрушивается на кучу
совершенно сухих людей, стоящих у бассейна. Проклятье, про себя выругал-
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Акунин Борис
Андреев Николай
Роллинс Джеймс
Флинт Эрик