Кок-Терекский район. Это -- кусок пустыни на севере области, начало
безжизненной Бет-Пак-Дала, занимающей весь центр Казахстана. Вот тебе и
виноград!..
корявой рыжей бумаге, ставят число, подкладывают нам -- распишитесь.
постановление ОСО. Тогда тоже вся задача была -- взять ручку и расписаться.
Только тогда бумага была московская, гладкая. Перо и чернила, впрочем, такие
же дрянные.
[навечно] в такой-то район под гласный надзор (старая царская терминология!)
районного МГБ и в случае самовольного отъезда за пределы района буду судим
по Указу Президиума Верхсовета, предусматривающему наказание 20 (двадцать)
лет каторжных работ.
В моей голове настойчиво закручивается эпиграмма, немного длинноватая,
правда:
смеёмся -- смеёмся как дети, как арестанты, как безгрешные люди. У В. А.
очень светлый смех -- напоминает смех К. И. Страховича. И сходство между
ними глубокое: это люди -- слишком ушедшие в интеллект, и никак не могут
страдания тела разрушить их душевное равновесие.
ошиблись, как полагается. Только из Фрунзе могли назначить его в Чуйскую
долину, в места его бывших работ. А здесь Водстрой занимается арыками.
Самодовольный полуграмотный казах, начальник Водстроя, удостоил создателя
Чуйской системы ирригации постоять у порога кабинета, позвонил в обком и
согласился принять младшим гидротехником, как девчонку после училища. А во
Фрунзе -- нельзя: другая республика.
возможностей.
перетащат. Расписывается и он, что сослан навечно, а если отлучится -- будет
отбывать каторгу до 93-х лет. Я подношу ему вещи до ворот -- до черты,
которую запрещено мне переступать. Сейчас он пойдёт снимать у добрых людей
угол комнаты и грозится выписать старуху из Москвы. Дети?.. Дети не приедут.
Говорят, нельзя бросать московские квартиры. А еще родственники? Брат есть.
Но у брата глубоконесчастная судьба: он историк, не понял Октябрьской
революции, покинул родину и теперь, бедняга, заведует кафедрой Византии в
Колумбийском университете. Мы еще раз смеемся, жалеем брата и обнимаемся на
прощание. Вот промелькнул еще один замечательный человек и ушёл навсегда.
где на дурном щелястом полу мы спим вплотную, еле вытягивая ноги в длину.
Это напоминает мне тот карцер, с которого я начал свой срок восемь лет
назад. [Освобождённых], нас на ночь запирают на замок, предлагая, если мы
хотим, взять внутрь парашу. От тюрьмы только то отличие, что эти дни нас уже
не кормят бесплатно, мы даём свои деньги и на них с базара приносят
чего-нибудь.
расписаться, что мы получили деньги на дорогу и на еду, дорожные деньги
тотчас у нас отбирает конвой (якобы -- покупать билеты, на самом деле,
напугав проводников, провезут нас бесплатно, деньги возьмут себе, это уж их
заработок), строят нас колонной по двое с вещами и ведут к вокзалу опять
между рядами тополей. Поют птицы, гудит весна -- а ведь только 2-е марта! Мы
в ватном, жарко, но рады, что на юге. Кому-кому, а невольному человеку круче
всего достаётся от морозов.
приехали, потом, от станции Чу, километров десять гонят пешком. Наши мешки и
чемоданы заставляют нас славно взопреть, мы клонимся, спотыкаемся, но
волочим: каждая тряпочка, вынесенная через лагерную вахту, еще пригодится
нашему нищему телу. А на мне -- две телогрейки (одну замотал по
инвентаризации) и сверх того -- многострадальная фронтовая шинель, истёртая
и по фронтовой земле и по лагерной -- как же теперь её, рыжую, замусоленную,
бросить?
Новотроицком. Уж как давно мы свободны -- а всё тюрьма и тюрьма. Камера,
голый пол, глазок, оправка, руки назад, кипяток -- и только пайки не дают:
ведь мы уже [свободные].
переночевавший без казармы. Еще 60 км вглубь степи. Застреваем в мокрых
низинках, соскакиваем с грузовика (прежде, зэками, не могли) и толкаем,
толкаем его из грязи, чтобы скорей миновало дорожное разнообразие, чтобы
скорей приехать в вечную ссылку. А конвой стоит полукругом и охраняет нас.
жёсткая серая несъедобная трава, и редко-редко -- казахский убогий аул с
кущицей деревьев. Наконец впереди, за степной округлостью, показываются
вершинки немногих тополей (Кок-Терек -- "зелёный тополь").
мазанками, вздувает облако пыли, привлекает на себя стаю негодующих собак.
Сторонятся милые ишаки в маленьких бричках, из одного двора медленно и
презрительно на нас оглядывается верблюд. Есть и люди, но глаза наши видят
только женщин, этих необыкновенных забытых женщин: вон чернявенькая с порога
следит за нашей машиной, приложив ладонь козырьком; вон сразу трое идут в
пёстрых красных платьях. Все -- не русские. "Ничего, есть еще для нас
невесты!" -- бодро кричит мне на ухо сорокалетний капитан дальнего плавания
В. И. Василенко, который в Экибастузе гладко прожил заведующим прачечной, а
теперь ехал на волю расправлять крылья, искать себе корабля.
шифером, дом культуры под камышом, -- грузовик наш останавливается около
дома МВД-МГБ. Все в пыли, мы спрыгиваем, входим в его палисадник и, мало
стесняясь центральной улицей, моемся тут до пояса.
здание: четыре дорических колонны всерьёз несут на себе поддельный портик, у
подошвы колонн -- две ступени, облицованные под гладкий камень, а над всем
этим -- потемневшая соломенная крыша. Сердце не может не забиться: это
школа! десятилетка. Но не бейся, молчи, несносное: это здание тебя не
касается.
девушка с завитыми локонами, чистенькая, подобранная в талии жакета как
осочка. Она идёт -- и касается ли земли? Она -- [учительница!] Она так
молода, что не могла еще кончить института. Значит -- семилетка и целый
педагогический техникум! Как я завидую ей! Какая бездна между ею и мной,
чернорабочим. Мы -- разных сословий, и я никогда не осмелился бы провести её
под руку.
молчаливый кабинет, стал заниматься... кто же бы? Да конечно [кум],
оперуполномоченный! И в ссылке он есть, и тут он -- главное лицо!
а [[вечно]]. Сейчас я переступлю его порог, и мы будем приглядываться друг
ко другу исподтишка. Очень молодой казах, он скрывается за замкнутостью и
вежливостью, я -- за простоватостью. Мы оба понимаем, что наши незначащие
фразы, вроде -- "вот вам лист бумаги", "а какой ручкой я могу писать?" --
это уже поединок. Но для меня важно показать, что я даже не догадываюсь об
этом. Я просто, видимо, всегда такой, нараспашку, без хитростей. Ну же,
бронзовый леший, помечай у себя в мозгу: этот -- особого наблюдения не
требует, приехал мирно жить, заключение пошло ему на пользу".
новая папка, вот приготовленная на столе. Потом сюда будут подшиваться
доносы на меня, характеристики от должностных лиц. И как только в контурах
соскребётся новое [дело] и будет из центра сигнал [сажать] -- меня посадят
(вот здесь, на заднем дворе, саманная тюрьма) и вмажут новую [десятку].
скоросшиватель.
беззаботно-вежливо.
вывод, что могу идти наниматься, МГБ не возражает. (Конечно, как старый
арестант, я не продешевился, не спросил его прямо: а [можно ли] мне работать
в системе народного образования?)
выходили за ворота. Но по служебному вопросу сходить можно.
иду! Ни с боков, ни сзади не нависают автоматы. Я оборачиваюсь: никого!
Захочу, пойду правой стороною, мимо школьного забора, где в луже копается
большая свинья. Захочу, пойду левой стороною, где бродят и роются куры перед
самым райОНО.
Максимов Альберт
Шилова Юлия
Маркеев Олег
Сертаков Виталий
Жюль Верн
Каменистый Артем